стало страшно. Я вспомнила рассказ Омардады о молодом горце, решившем показать всем свое мужество. Он ночью отправился на кладбище и воткнул нож в одну из могил. Утром друзья нашли парня мертвым. Край его длинного чуха-гужгата был как бы пришит к земле кинжалом. Видимо, ночью ему почудилось, что его тянет в могилу мертвец, и сердце его не выдержало. Вспомнились мне и другие страшные истории, что обычно рассказывают старики на поминках.

— Мама, вернемся, я боюсь!

— Не бойся, доченька! Накроем могилу, чтобы не намок Магомед-Жавгар, — сказала она, ощупью расстилая на маленьком холмике плащ отца.

На другой день утром к нам пришел Омардада.

— На кладбище многие похоронены, — сказал он маме строго, — есть девушки, еще не успевшие полюбить. Есть единственные сыновья, любимые матери, жены… Ни на одной могиле я до сих пор не видел ни бурки, ни плаща. Если корова отстает от стада, ее бьют палкой, если обгонит, в нее бросают камень. Смотри на людей и веди себя как все!

Говорил Омардада, как никогда, сурово.

Отец, ничего не понимая, посмотрел на мать, а она, закрыв лицо руками, заплакала.

Не прошло и года, как у меня родилась еще сестренка. Мать после родов тяжело болела. Отец часто говорил ей: «Больше всех я люблю Асият». В тот год пришло письмо из Центра. Отца восстановили в партии.

Омардада был счастлив:

— Если бы у кошки были крылья, птицы перевелись бы в небе. Если бы проклятия убивали волков, никто не ковал бы оружия. Что я вам говорил? Пусть теперь сплетники меняют свои папахи на платки.

— Правильно, Омардада, речка нашла свое русло! — радовался отец.

VI

Нет пропасти достаточно глубокой,

Чтоб злого сбросить вниз и не найти.

И нет горы достаточно высокой,

Чтоб доброго над миром вознести.

(Народная песня)

Та тень, что бросает на землю ветла,

Касается краем ее же ствола.

(Пословица)

— Патимат, сбегай за кизяком, сготовим чуду! — крикнула мама с веранды.

— Чуду! Чуду! — радовалась я, прыгая на одной ноге.

Пока я разводила огонь в очаге, мама шептала:

— Сколько возни! Я и не собиралась печь чуду, но Ахмед так любит…

Покачивая ногой колыбель маленькой Асият, мама перекладывала чуду в глиняную миску. Смазывать сливочным маслом и посыпать жареной мукой было поручено мне.

— Что-то Ахмед задерживается, — сказала мама, посмотрев на темнеющее небо, но в ту же минуту заскрипели открывающиеся ворота. — Ахмед идет! — Мама подбежала к двери. — Ой, это ты, Жамал? — удивилась она. — А я думала, Ахмед!

— Кроме Ахмеда, твои глаза никого и не видят, Парихан. К твоему огорчению, это я, — сказал Жамал и поставил на пол два больших ведра. Сверху они были завязаны красным ситцем в белый горошек.

— Ты меня, видно, считаешь негостеприимной хозяйкой, — сказала мама. — Присаживайся.

— Что я думаю, не скажу тебе, Парихан. От слов мало пользы. Я предпочитаю молчать! — Он вздохнул. — И сидеть мне некогда. Хотелось бы подождать друга, да у самого дома гость!

В люльке заплакала Асият. Я бросилась к колыбели.

— На кого похожа новорожденная?

— На меня. А Патимат — его копия, — сияя, ответила мать.

— Что же, сосватаю сыну ту, которая на тебя похожа. — Жамал многозначительно посмотрел на мать.

— Если сыновья друзей не будут сватать наших дочек, куда мы их денем! Девушек полный двор.

— Тебе, Парихан, наверное, и сын мой не понравится… Спокойной ночи!

— Почему так спешишь? Что в этих ведрах?

— Принес немного меда!

— Вот так немного! Нам в нем плавать, что ли? Ахмед рассердится, возьми обратно.

— Бери, и молчок! Ахмед знает.

Жамал поспешно вышел, я долго прислушивалась к шороху его шагов по камушкам.

— Что-то здесь не так! — сказала мама.

Она в раздумье смотрела на неожиданное подношение. Сняла ситец с одного из ведер — на крышке лежали красные сторублевые бумажки. Мать дрожащими руками завязала ведро по-прежнему. В ее глазах были испуг и смятение. Румянец сбежал со щек.

— Скорей бы вернулся Ахмед. Чует сердце, не сладость сулит нам этот мед. — Она взяла на руки раскричавшуюся Асият.

Мы даже не слышали, как подошел к дому отец. Он закрыл дверь, и мать вздрогнула, отняв от груди примолкшую Асият.

— Зачем у нас был Жамал? — сурово спросил отец.

— Ты его встретил? Вот он принес эти ведра с медом.

— Как ты могла взять от него подарок?

— Он сказал, что предупредил тебя…

— А я ведь тебе говорил, что его двоюродный брат под арестом за кражу колхозных коней! Даже лиса знает, что «курдюк на дороге не валяется — где-то рядом капкан». Они хотят меня подкупить. Я сейчас позову милиционера. Пусть Жамал и его друзья лишний раз убедятся, что я честный человек.

— Ради меня, Ахмед, не делай людям неприятностей. Отдай обратно и забудь.

— Нет, Парихан, такие подлецы марают честных людей. Их надо выводить на чистую воду.

— Беги, Патимат, за Омардадой, — сказала расстроенная мама.

Мы пришли, а отец и мать еще не успокоились.

— Ты, Ахмед, обдумай все, — просила мама. — Я ведь знаю, ты потом будешь жалеть, что меня не послушал. Я сама отнесу мед. Обойдемся без скандала.

— Пальцем не смей прикасаться к этим ведрам. Кто сюда их принес, тот и домой оттащит!

Мама бросилась к Омардаде.

— Скажи хоть ты ему, чтобы он взял себя в руки…

— Дед его сперва стрелял, а потом сам перевязывал раненого. Сколько раз тебе надо говорить, чтобы гнев твой шел вслед за умом, а не наоборот? Ну, что случилось?

Омардада глядел то на мать, то на отца.

— Парихан хочет разбогатеть, взятки берет. — Отец пнул ведро.

— Что ты говоришь, Ахмед! — Мать заплакала.

Отец смягчился.

— Неужели ты, Парихан, не видишь, что меня готовы сбросить в пропасть, — сказал он спокойнее.

— Хватит! Ругая друг друга, вы крепость не построите. — Омардада сел. — Я хочу знать все подробно.

Он молча выслушал рассказ матери, прицелившись прищуренным глазом в одну точку. Прищелкнул языком, погладил бороду.

— Иногда, сынок мой, женский ум изворотливее, чем наш. Парихан говорит правильно. Надо вернуть мед без шума. Доброму коню удара кнута хватит на всю дорогу. Если есть у Жамала горский намус, ему этот удар перенести будет труднее, чем Сибирь, а если у него нет намуса, и Сибирь его не исправит.

— Я тоже так говорю, Омардада! Ну, он сядет в тюрьму, а что про нас люди скажут?! Ведь дети и жена ни в чем не виноваты.

— А мои дети, значит, виноваты! Он