– С полки их будет удобно брать. И вообще… – сказала Элен и отвернулась к окну, – это красиво.

Последнее – про красиво – для бабушки не означало ровным счетом ничего, но было сильным аргументом, не чтобы согласиться, а чтобы просто закончить разговор.

– Есть будете? – спросила она.

– Будем! – в голос ответили мы.

Приподняв крышку глубокой чугунной сковороды и заглянув в ее парящее нутро, я расстроилась. Бабушка хорошо знала, что любила Элен, поэтому на ужин были котлеты. Упругие и сочные плоды ее красоты вызревали только от плотной мясной пищи. Как настоящая королева, она была кровожадна, поэтому конфетные пироги и блины с вареньем никак не могли насытить ее тело и душу.

Я вяло жевала сочащуюся теплым маслом котлету и наблюдала за Элен. Ее трапеза была ритуалом. Она ела медленно и с аппетитом. Отщипывая от котлеты подрумяненный бок, она клала его в рот, из-за чего ее влажные губы вытягивались буквой “о” и так замирали на время. Потом она сглатывала мясной сок и медленно начинала разминать кусок во рту до тех пор, пока он не растворялся полностью. Спину она держала по-царски прямо и никогда не клала на стол локти. Времени на еду, как, впрочем, и самой еды, ей всегда требовалось в два раза больше, чем мне. Я уже давно проглотила то немногое, что бабушка положила мне на тарелку и начинала скучать, сидя возле неподвижной немой Элен.

– Я пойду в комнату, – сказала я ей и встала со стула.

– Подожди, сколько сейчас времени? – очнувшись, неожиданно спросила она.

– Не знаю, где-то полседьмого наверно.

– “Просто Мария” ведь началась! – воскликнула Элен.

В ту самую минуту в соседней комнате бабушка включила телевизор, и в кухню влетели встревоженные любовными признаниями знакомые голоса. Элен в спешке проглотила последний кусок и побежала к телевизору.

Когда я вошла в комнату, бабушка, раскрасневшаяся то ли от постыдных и приятных сцен, то ли от невозможной духоты расплывалась всем телом по дивану. Элен полулежала в кресле. У меня было около часа, чтобы побыть наедине со своими мыслями, и я незамедлительно шмыгнула в свою комнату. Прежде чем устроиться на кровати, я приподняла край занавески и в маленький просвет между цветочными горшками прицелилась взглядом в окна дома напротив. Одно из окон было открыто настежь, и ветер трепал его белую кружевную занавеску. Мне чудилась невеста в свадебной вуали, сидящая на окне и дразнящая меня своим новоиспеченным счастьем.

– “Конечно, он бабник, – тягостно думала я. – Вон как он любезничал с Элен, и одному дьяволу известно, скольким еще Элен он предлагал свой велосипед при первой встрече, а может даже и насос.”

Мысли болели Антоном, и, казалось, не было сил больше смотреть на эту невесту – внутри меня нарывал такой гнев, что я готова была выбежать и сорвать эту жуткую фату с окна его дома. Обессиленная я рухнула на кровать и закрыла глаза. Я мгновенно перенеслась на водонапорную башню, почувствовала под своими пальцами шероховатые поручни ее ограждения, и ветер задул мне в лицо.

– “Выше, еще выше – за облака…”

Я уговаривала воображение сыграть со мной, но все было напрасно. Мои руки вцепились в поручни, ноги как будто приросли к железной крыше башни, а рядом… – рядом были его губы. Он смеялся и выпячивал их для поцелуя, а я подставляла ему свои. Я накрыла лицо подушкой, чтобы ничто не отвлекало моего разыгравшегося воображения. Я думала о месте, из которого он приехал, и в моей голове неизменно возникал образ маленького тесного городка, где все девчонки были красивы, как Элен, и, как Элен же, доступны. Он знал имена их всех и знал, какие конфеты любила каждая из них. Необыкновенно сладкие пьянящие фантазии мешались в моей голове с горькой отрезвляющей ревностью. Я обнаружила, что его опытность в любовных делах разжигала во мне не только ревность, но, как ни странно, еще больший интерес к нему.

Сжимая подушку, я все глубже пыталась спрятать в ее складках свой стыд. Скоро я впала в какой-то полусон, полузабытье. А, когда открыла глаза, Элен сидела у меня в ногах и что-то аккуратно записывала в маленькую тетрадь в твердом переплете.

– Ты тут, Кэт? – тихо произнесла она, не отрываясь от своего занятия.

Я ей улыбнулась. Именно так она всегда и спрашивала, когда одна из нас просыпалась:“Ты тут, Кэт?”. Я вспомнила это, и на душе у меня стало невыносимо хорошо.

– Я тут, Элен, тут. Что ты делаешь?

– Подожди, – резко ответила она и поднесла палец к губам, как бы веля мне помолчать.

Я замолчала и принялась разглядывать ее. Даже королевы иногда, устав казнить и миловать, повелевать и завоевывать, садятся вот так вечером на кровать и занимаются чем-то понятным и простым. Пружинки ее локонов развились, и она собрала их высоко на макушке в большую шишку. На ней было милое домашнее платье, усыпанное розочками. Быстро и взволнованно бегал ее карандаш по листу, а ее живая грудь подергивалась, проступая сквозь цветочную ткань маленькими бугорками. Высокая и округлая днем сейчас она казалась меньше и острей.

– “Должно быть она сняла бюстгальтер”, – догадалась я.

Помню, мы были еще совсем девчонками, и, вот так же приехав к бабушке на каникулы, она потащила меня прямиком в комнату. Она заперла за собой дверь и шепотом произнесла: “Я тебе сейчас кое-что покажу”, а затем развернула передо мной небольшой пакет с шелковым бельем. Уложив на кровать двое шелковых трусиков, она приставила к ним сверху бюстгальтеры черного и белого цветов. Я пристально смотрела на белье и не дышала, боясь, что тонкий эфир, из которого, как мне казалось, было сотворено это чудо, может легко раствориться в воздухе.

– Красиво? – шепотом спросила она.

– Очень, – восхищенно ответила я.

Переживание прекрасного, как и любая другая сильная эмоция, всегда очень лично. Красота являет себя в мир только через глаза смотрящего на нее. Она – неразумная не покоренная стихия, и все, что она умеет, так это неслышно изливаться в душу своим сладким ядом. В мире есть смелые безумцы, кто, напоенные этим хмельным вином, пьяные и вдохновленные, начинают мучительно искать пути вернуть красоте обратно ее подарок. Немыслимым буйством красок они удивляют ее бесцветные глаза, витиеватыми мелодиями и созвучиями услаждают ее глухоту, поэтичной рифмой и стройностью слов силятся исцелить ее от немоты. И нет у этих душ больше другой жизни.

Элен, как никто другой, знала все тяготы служения божеству прекрасного. Слишком рано его лик явил себя через мраморную белизну ее кожи, персиковый румянец и эталонную соразмерность ее членов. Не успевши выучиться летать, ее одинокая душа сорвалась с обрыва и стремительно начала падать в ледяную пропасть. Чем холодней становилось ее бедному сердцу, тем выше на пьедестал всходила ее неземная красота. Своим существом, своей кровью она давала форму и жизнь стихийным токам силы абсолютной красоты, делая их видимыми, осязаемыми, а главное – доступными для всех остальных. Элен была художником, денно и нощно трудившемся на поприще своего самобытного искусства.