Беркин поднял глаза.

— У одного мужчины в Сохо. Я вношу часть арендной платы за дом и живу там когда хочу.

— Прекрасный выход — иметь даже такое жилье, — оценил Джеральд.

— В целом, да. Но мне там не очень нравится. Я устаю от людей, которых там вижу.

— А что за люди?

— Художники, музыканты, лондонская богема — самая расчетливая и скупердяйская богема на свете. Впрочем, там есть несколько приличных людей, приличных в некоторых отношениях. Они настоящие ниспровергатели устоев — живут только отрицанием и неприятием — во всяком случае, ориентированы на отрицание.

— Кто они? Художники, музыканты?

— Художники, музыканты, литераторы, прихлебатели, натурщицы, молодые люди с современными взглядами; те, что бросают вызов традициям, но сами ничего собой не представляют. Недоучившиеся в университете молодые люди и девушки из тех, что предпочитают жить независимой жизнью, так они это называют.

— Нравы свободные? — спросил Джеральд.

Беркин понял, что в друге проснулось любопытство.

— В каком-то смысле — да, в каком-то — нет. Несмотря на их вызывающее поведение, все довольно стильно.

В голубых глазах друга Беркин увидел огонек вожделения, замешанного на любопытстве. Он видел также, как тот хорош собой. Джеральд был необыкновенно привлекателен; казалось, кровь в нем просто кипит. Голубые глаза горели ярким, но холодным огнем, тело было красиво особой, медлительной красотой движений.

— Мы могли бы увидеться: я пробуду в Лондоне два или три дня, — сказал Джеральд.

— Идет, — согласился Беркин. — В театр или мюзик-холл идти не хочется, предлагаю заскочить ко мне и самому убедиться, кто такие Холлидей и его банда.

— Спасибо, с радостью, — рассмеялся Джеральд. — А что ты делаешь сегодня вечером?

— Я договорился с Холлидеем о встрече в кафе «Помпадур». Местечко не блеск, но ничего лучшего нет.

— Где это? — спросил Джеральд.

— На Пикадилли-Серкус.

— Понятно… Я могу туда заглянуть?

— Конечно. Может быть, это тебя развлечет.

Смеркалось. Они уже проехали Бедфорд. Беркин вглядывался в сельские пейзажи за окном, и сердце щемило от чувства безысходности. Такое случалось всякий раз, когда он подъезжал к Лондону. Отвращение к человечеству, к большей его части нарастало и становилось похожим на болезнь.

Он бормотал про себя, как человек, приговоренный к смерти:

Где безмятежные краски заката разлились

На мили и мили…

Джеральд, чуткий, с обостренным восприятием подался вперед, спросив с улыбкой:

— Что ты там шепчешь?

Беркин посмотрел на него, засмеялся и повторил:

Где безмятежные краски заката разлились

На мили и мили

Над лугами зелеными, где облачка стад

Будто бы спят…[18]

Теперь и Джеральд смотрел на сельский пейзаж. Беркин, вдруг почувствовав себя усталым и подавленным, сказал ему:

— Когда поезд приближается к Лондону, я всегда чувствую себя обреченным и впадаю в такое отчаяние, такое уныние, словно наступил конец света.

— Да что ты говоришь? — удивился Джеральд. — Значит, конец света пугает тебя?

Беркин нерешительно пожал плечами.

— Даже не знаю, — признался он. — Наверное, пугает, когда кажется неизбежным и в то же время не наступает. Но тягостное чувство, очень тягостное, порождают люди.

В глазах Джеральда мелькнула довольная улыбка.

— Вот как? — переспросил он, осуждающе глядя на другого мужчину.

Через несколько минут состав уже мчался по уродливым окраинам Лондона. Пассажиры в нетерпении ждали момента, когда смогут покинуть поезд. И вот он наконец въехал под огромную арку вокзала, ужасную тень, отбрасываемую городом. Теперь Беркин взял себя в руки.

Мужчины сели в одно такси.

— Ты не чувствуешь себя одним из этих изгоев? — спросил Беркин Джеральда, когда они сидели в маленьком, быстро мчащемся огороженном мирке, глядя на широкую и уродливую улицу.

— Нет, — засмеялся Джеральд.

— Тут сама смерть, — сказал Беркин.

Через несколько часов они вновь встретились в кафе. Пройдя сквозь вращающиеся двери, Джеральд оказался в большом шикарном зале; в табачном дыму смутно вырисовывались головы и лица пьющих людей, повторяясь ad infinitum[20]в огромных зеркалах на стенах, так что вошедшему казалось, что он попал в призрачный мир, целиком состоящий из пьющих и создающих немолчный гул теней в атмосфере сизого дыма. Только обтягивающий сиденья красный плюш вносил некоторую основательность в этот легкомысленный веселящийся мирок. Джеральд медленно шел меж столиков, внимательно приглядываясь к сидящим, а те, в свою очередь, при его приближении тоже поднимали призрачные лица. Похоже, он вступил в особый мир, новый, сверкающий, до отказа забитый падшими душами, и это веселило и развлекало его. Он смотрел поверх расплывающихся, эфемерных лиц над столиками, залиты необычным светом. И тут он увидел Беркина — тот, приподнявшись, махал ему.

За столиком, рядом с Беркином, сидела девица с белокурыми, коротко подстриженными, как принято в артистической среде, волосами, слегка вьющимися за ушами. Миниатюрная, хрупкая, бледнолицая, с наивным выражением в огромных голубых глазах… Хрупкое сложение делало ее похожей на нежный цветок, что не сочеталось с обольстительно развязной манерой общения, и от этого контраста в глазах Джеральда зажглись искорки.

Беркин, который показался Джеральду тихим, нереальным и словно выключенным из ситуации, представил девушку как мисс Даррингтон. Та несколько неохотно протянула Джеральду руку, не сводя с него печального, откровенного взгляда. Его словно ударило током, и он сел.

Подошел официант. Джеральд бросил взгляд на бокалы Беркина и девушки. Беркин пил жидкость зеленоватого цвета. Перед мисс Даррингтон стояла маленькая рюмка для ликера, на дне которой оставалось не больше капли.

— Хотите выпить еще что-нибудь?

— Коньяку, — сказала девушка и, проглотив оставшуюся каплю, отставила рюмку.

Официант отошел.

— Нет, — продолжила девушка свой разговор с Беркином. — Он не знает, что я вевнулась. Увидев меня здесь, он очень вазгневается.

Иногда она произносила «в» вместо «р», и это делало ее речь похожей на детский лепет, придавая оттенок жеманности, что соответствовало облику девушки. Ее печальный голос звучал монотонно.