– Вот здесь оно плохо сидит, узко в боках… И вдобавок чересчур короткое.

Рядом с продавщицей стоял усатый мужчина лет сорока; он был широкоплечий, выше меня сантиметров на двадцать, крепкого сложения. Плотный, громоздкий, он выглядел угрожающе, однако глаза у него были добрыми, с блеском. Поставленным голосом, как у телеведущего, но без всякого желания угодить и казаться любезным, без той вкрадчивости, какая слышалась в его тоне при разговоре с другими покупателями, и даже не стараясь проявить учтивость, он сказал мне:

– Платье вам очень идет и ничуть не узко. Модель так и задумана.

– Именно модель мне и не нравится. Ее выбрала для меня мама, я даже не примеряла и…

– Выбор превосходный. Забирайте платье и носите с удовольствием.

Я молча посмотрела на него. Хотелось сорвать свою злость либо на нем, либо на самой себе. Я огляделась вокруг. Задрав подол платья, я повернулась к зеркалу.

– Вот, взгляните, – сказала я, указывая мужчине на свое отражение. – Трусы мне малы.

С тем же выражением лица и сохраняя тот же тон, мужчина ответил:

– Послушайте, мне остается только развести руками, у вас ведь даже чека нет.

Он смотрел на мое отражение в зеркале, на мои худые голые ноги. Смутившись, я опустила подол. Забрала из примерочной свое темное платье и старые трусы, сунула их в пакет и, поискав, достала оттуда пластиковую папку с паспортом Амалии.

– Вы наверняка запомнили мою мать, – сказала я ему, открыв паспорт на странице с фотографией.

Мужчина мельком взглянул на фото; похоже, терпение его лопнуло. Он перешел на диалект.

– Уважаемая синьора, мы теряем драгоценное время, – сказал он и вернул мне паспорт.

– Но я всего лишь хотела спросить…

– Проданный товар обмену не подлежит.

– Я всего лишь хотела спросить…

Он слегка тронул меня за плечо, направив к выходу.

– Вы, похоже, шутите? Явились сюда ради забавы?

– Не смейте дотрагиваться до меня…

– Да ты и вправду издеваешься… Забирай-ка лучше свои пожитки и паспорт и ступай отсюда! Кто тебя подослал? Что им надо? Передай своим приятелям: пусть сами приходят разбираться. Тогда и поговорим! Вот моя визитка – Антонио Полледро, адрес и номер телефона тут есть. Меня можно застать либо здесь, либо дома. Ясно?

Подобный тон был мне хорошо знаком. Через мгновенье этот тип начал бы грубо толкать меня к выходу, а потом не постеснялся бы дать волю рукам и просто избил, не посчитавшись с тем, что перед ним женщина. Жестом, выражавшим крайнее презрение, я выхватила у него паспорт и, пытаясь понять, что же вызвало в этом человеке такую вспышку гнева, взглянула на мамину фотографию. Длинные волосы, искусно уложенные надо лбом крутыми завитками, откинуты за плечи. Белый фон слегка затушеван дымчато-серым карандашом. Тем же карандашом кто-то деликатно обозначил, выделив почетче, контур лица. На фотографии была не Амалия. Это была я.

Взяв свой пакет, я вышла на улицу. Осознала, что по-прежнему держу в руке паспорт, и убрала его обратно в пластиковую папку, непроизвольно бросив туда же визитку Полледро. Положила папку в сумку, огляделась, еще не успев прийти в себя после случившегося, по сторонам – и с радостью обнаружила, что дядя Филиппо и впрямь ждал меня на углу улицы.

Хотя лучше бы он ушел, не дождавшись. Увидев меня, он вытаращил глаза и открыл рот, предоставив на обозрение свои редкие зубы, пожелтевшие от курения. Он был потрясен, но очень скоро им овладел гнев. Я не сразу поняла, почему. Потом все же сообразила, что причиной гнева стало мое новое платье. Я попыталась изобразить улыбку, чтобы пригасить злость дяди Филиппо, а еще – чтобы на время отогнать прочь осознание того, что мое лицо не принадлежит мне, что теперь у меня лицо Амалии.

– Что, платье сидит неважно?

– Да нет, как раз наоборот, – хмуро ответил дядя Филиппо, несомненно солгав.

– Тогда в чем же дело?

– А ведь мы только вчера похоронили твою мать, – со скорбью в голосе произнес он, причем явно слишком громко.

От обиды я хотела было возразить, что платье-то как раз с маминого плеча, но быстро спохватилась: такой ответ привел бы только к тому, что дядя Филиппо снова принялся бы ругать Амалию на чем свет стоит.

– Мне было до того горько и тяжело на душе, что я решила сделать себе подарок, – сказала я.

– Вы, женщины, по каждому пустяку горюете, – рявкнул он, похоже, не уловив, что этим “по каждому пустяку” противоречил самому же себе: ведь минуту назад он сказал, что мы едва успели похоронить маму, а значит, у меня была веская причина горевать.

Впрочем, на душе у меня было не так уж тяжело. Было ощущение, словно я заблудилась, потерялась где-то и не могу отыскать саму себя – сную туда-сюда, запыхавшись, суетливо, в рваном ритме плохо контролируемых движений, в спешке пытаюсь найти себя, тороплюсь, будто времени у меня в обрез. Чай с ромашкой наверняка снял бы мою тревожность, и вместе с дядей Филиппо я вошла в первое же попавшееся на нашем пути кафе – оно оказалось на улице Скарлатти; дядя Филиппо между тем говорил о своей жене, вечно о чем-то грустившей. Она была строгой, с твердым характером, работящей, заботливой, аккуратной и держала дом в чистоте, но всегда печалилась. Шагнув в замкнутое пространство кафе, я почувствовала, что задыхаюсь. Крепкий запах кофе, гомон посетителей и барменов вытолкнули меня наружу. Дядя Филиппо, сунув руку во внутренний карман пиджака, тем временем кричал: “Плачý я!” Я села за столик на тротуаре; город обступал со всех сторон: скрежет тормозов, запах надвигающегося дождя и бензина, мелкая поступь автобусов – они ехали не быстрее пешеходов, – спешащие люди, которые то и дело натыкались на наш столик. “Плачý я!” – уже не так бойко повторил дядя Филиппо, хотя мы еще ничего не успели заказать и я вообще сомневалась, подойдет ли к нам официант. Дядя Филиппо устроился возле меня и начал хвалиться:

– Я всегда шагал по жизни, не унывая. Нет денег? Не беда. Остался без руки? Что ж, переживу и это. Нету женщин? Пусть. Главное – язык хорошо подвешен да ноги ходят. И можно говорить, когда есть, что сказать. Идти туда, куда требуется. Прав я или нет?

– Прав.

– И мать твоя той же породы. Нас не сломить. Уж сколько ссадин и синяков у нее было в детстве – не сосчитать, и хоть бы раз заплакала. Мама учила нас: подуй на ранку, все и пройдет. Даже взрослой Амалия так приговаривала: “Пройдет”, случись ей уколоться иголкой при шитье. А однажды игла “Зингера” на полном ходу вошла ей прямо в указательный палец, причем проткнула его насквозь, а потом поднялась и прошила палец снова, и так три или четыре раза. И что же? Амалия убрала ногу с педали, затем опять нажала на педаль – как можно медленнее, чтобы освободить палец, а когда игла вышла, перевязала рану и снова взялась за работу. Она никогда не унывала.