Третьим пациентом Саввы в тот день был капитан Осташев,известный ас, сбивший, по сообщениям, не менее десятка вpажеских машин. Егоподбили пpи попытке пеpехвата гpуппы немецких бомбардировщиков, подходящих кМоскве. Если и нельзя представить в рядах Красной Армии князя АндреяБолконского, то капитан Осташев, хотя бы внешне, был все-таки большим к немуприближением; тем более что и страдание, бесконечная страшная боль исопротивление боли, решительное нежелание унизиться до стонов, воплей ипроклятий придавали его чертам некое суровое благородство.

Признаться, Савва не мог понять, за счет каких резервовлетчику еще удается не терять сознания и даже отвечать на вопросы. Он держалсядаже при снятии бинтов, только похрустывал зубами, будто пережевывал битоестекло. Только после укола морфия он отключился, и все «княжеское», героическоесошло с его лица, проявив, будто на переводной картинке, простоватое выражениепаренька с городской окраины. «Тетя... – бормотал он теперь, – ЛидияВасильевна... да это ж я, Николай... мать за мылом, за мылом, за мылом к вам... пос... лала...»

Капитана утром вытащили из-под обломков его самолета,рухнувшего в полукилометре от лесного аэродрома. Пока везли в госпиталь, онпотерял много крови, несмотря на умело наложенные бинты. Первое, чем озаботилсяСавва, была капельница с физраствором и глюкозой. Недавно синтезированнаяглюкоза считалась чуть ли не панацеей. Только после этого приступил к осмотруран, зрелище которых любого человека погрузило бы в полный мрак, но только неглавного хирурга дивизионного госпиталя после трех месяцев работы в условияхобщего отступления. У капитана были размозжены правая нога и левая рука,множество мелких ран на груди и плечах, самое же серьезное заключалось в рванойране брюшной полости, которая сейчас была вся туго затампонирована, но все ещесочилась и довольно мерзко смердела. «Интересно, что даже ранение у негонапоминает о смерти Андрея Болконского», – вспомнилось Савве. Он осмотрели ощупал голову капитана. Череп вроде был цел, однако кровоподтеки на вискахнесомненно говорили о сильнейшей контузии, которая, возможно, и давала ему вотэту странную болевую устойчивость.

– Этого, кажется, еще можно спасти, – сказал Савва.

– Только неизвестно, будет ли он благодарен нам за этоспасение, – пробормотал Дод Тышлер.

– Тем не менее будем спасать, – сказал Савва. Онраспорядился готовить все к большой операции, после чего они с Тышлером вышли изспортзала на школьный двор покурить перед долгой работой.

Здесь им сразу бросилось в уши, как резко вдруг приблизилсяшум войны. В бледно-голубом небе пролетали холодные тучки, в сотрудничестве сними голые деревья и пятна снега под ними предлагали классический русскийпатриархальный пейзаж; уродливая гипсовая скульптура пионера с горномнемедленно привносила в эту классику жанр советского захолустья, однако гром,грохот, вой, скрежет и визг какого-то страшного, близкого и все приближающегосябоя придавал этой мирной картине черты кошмарной ухмылки.

– Вам не кажется, шеф, что надо сматывать удочки? –спросил Дод Тышлер, затаптывая папиросу.

– Приказа пока нет, Дод, а потому мы должны работать, –сказал Савва.

– Это верно, – проговорил молодой врач, потянулся,сделал несколько разминочных волейбольных движений, насвистел несколько тактовиз популярного фокса «На далеком Севере».

Вдруг низко, едва ли не цепляя за верхушки деревьев, прошлина запад три звена штурмовиков с красными звездами на крыльях, их грохот покрылвсе.

– Ого, бронированные «илы» появились! – воскликнулДод. – Видите, новая техника уже поступает!

Савва посмотрел на него и впервые подумал, что Дод еврей.Если попадем в окружение...

– Послушайте, Дод, если вы не хотите сейчас мне ассистироватьс этим капитаном, займитесь чем-нибудь другим, а я подключу Степанова, –проговорил он и тут же испугался, что сказал бестактность.

Тышлер весело возмутился:

– С какой стати? Отказываться от работы с самимКитайгородским? Еще вчера я не мог об этом и мечтать!

К счастью, он, кажется, меня не понял, подумал Савва, непонял, что я ему, еврею, хотел дать возможность отступить при первой жевозможности. Ну, что ж, надо начинать, не сидеть же, в самом деле, в ожиданииприказа драпать. Гремит где-то близко, но на прорыв пока не похоже. Обычнопрорыву немцев предшествует бомбежка, сильный артобстрел, отходящие или, чаще,бегущие колонны войск; сейчас ничего такого не наблюдается...

Будто в ответ на его мысли, роща в глубине на мгновениеозарилась бешеной вспышкой. Проходящие по двору два санитара из легкораненыхобернулись в ту сторону и засмеялись: «Шальная залетела!»

– А что, своя или чужая? – спросил у солдат Дод Тышлер.

– А кто ж его знает, товарищ военврач, своя или чужая...

* * *

Почему они «это» называют в женском роде, подумал Савва.Ведь это же очевидно – снаряд прилетел, значит, «он», а они говорят так, будтоэто бомба... Своя – чужая... Может быть, тут где-то слово «смерть» лежит вподсознании... своя – чужая?..

Капитан Осташев уже хрипел под хлороформной маской, когдаони вошли в операционную, где с потолка еще идиллически свисали гимнастическиекольца и канаты.

– Долго держать его под хлороформом нельзя после такойпотери крови, – сказал Савва. – Начинайте, Дод, футлярную анестезию.

В первую очередь следовало заняться раной на животе, иначеначнется необратимый перитонит и некроз кишечника. Конечности во вторуюочередь.

Операция началась, и, как обычно, Савва, что называется,погрузился в свою стихию. Он работал почти автоматически, одним глазом следя заловкими, даже слегка щеголеватыми движениями Тышлера, а вторым еще успеваяпоглядывать, что происходит на пяти других операционных столах. Маску с лицакапитана сняли. Он дышал в глубоком забытьи тяжело и ровно, будто стараяпаровая машина. Изредка вдруг что-то начинал бормотать, почти неразборчивое,только мелькала опять какая-то тетя Лида, у которой некий мальчик Николай, тоесть сам капитан Осташев, что-то просил, то ли мыла для мамы, то ли ласки длясебя.

Открывая брюшную полость, дренируя ее, пережимая сосуды,Савва поймал себя на том, что машинально повторяет последние стихи Нины,которые она ему прислала на днях, и не через полевую почту, а с оказией, сфронтовым фотокором из «Известий».

Опускаюсь в темные глубины, полированные стены, зеркалозалеплено фанерой, отрыжка довоенным шпротом, тысячи таких же персефон,три-четыре вонючих ведра, жалкий мой народ сутуло-спинный, прощайте,ежевечерние уроки геометрии, тянутся к метро со всех сторон, куб гипотенузы стремя переломанными шрапнелью катетами, сколько еще осталось в этих подвалахмуки?