"Сколько ей было лет?"

"Какая разница?"

"Сколько лет?"

"Знаешь, смотрю на тебя — и поверить не могу, чтокогда-то мог к тебе прикасаться. Теперь у меня такого желания бы уж точно невозникло".

"Сколько лет?" — и он говорит, сколько, вточности, как она подозревала, да нет — знала, это как у нее с ребятками, смапет-принцами, точь-в-точь, а на одной из полок — и как она сразу не увидела —фотография Алели, может, лет тридцати, может, малость постарше, взгляд неколючий, спокойный, Медуза Горгона, царица древнего движения, извилистого,вдохновенного. "Допивай", — голос Эдварда доносится словно издалека,так с ней Адель говорит. "Допивай — и можешь уходить".

Мне что, уйти? — и Адель на фотографии, губами не шевеля,отвечает НЕТ, НЕТ, УХОДИТЬ НЕЛЬЗЯ, ВОТ ЭТОГО-ТО КАК РАЗ НЕЛЬЗЯ, и она тянется,и дотягивается до книжки, до "Я и Баланчин", из рюкзака вытягивает, вкотором кассеты, в котором музыка, а у нее сегодня — своя, личная музыка, голосАдели, звенящий в голове, и Адель говорит — "Погляди на него", этоона про Эдварда, весело говорит, со смешком, "погляди" — и онараздевается, туфли снимает, колготки, рубашку, юбку, и отбрасывает жестко,каждый раз — как удар, а Эдвард не смотрит, не хочет, говорит — ты больна."Ты больна, — говорит Эдвард, — очень больна, тебе к доктору надо".

"Не надо мне доктора", — и лифчик — к чертям,плоские груди, как печеньица, тощая, как голодающие африканцы по телевизору, ненадо музыки, она без музыки танцует, танец ее — другой, не из тех, что дляработы, не из тех, что в одиночку у станка, что-то совсем, совсем другое,что-то из самой глубины, из костей, из сердца, и она танцует, ее колотит, потльется по лицу, в рот попадает, а Эдвард застыл со стаканом в руке, глядит,глядит, а она говорит, о принце говорит, о принце, о хотя бы партнере, какискала, бродила, плутала, — она что, вслух говорит? — скажи мне, Адель, скажи,он знает? Можно его научить? Поймет он, скажи?..

ТЕЛО — ОНО НЕ ЛЖЕТ, говорит Адель. НО ОН В СВОЕ ТЕЛОЗАКОВАН. ОН БЫЛ ВСЕГДА, ДЛЯ МЕНЯ — БЫЛ, ТОЛЬКО ОН ЗАКОВАН. ОН ДОЛЖЕНОСВОБОДИТЬСЯ. Я ХОТЕЛА ПОМОЧЬ — НЕ ВЫШЛО. ПРИДЕТСЯ ПОПЫТАТЬСЯ ТЕБЕ. ПУСТЬ ОНБУДЕТ СВОБОДЕН.

"…ВСЕ, ты свободна", — говорит он, тело ее — каквихрь, нога взлетает, выше, еще выше, выше уровня плеча, нет, ты глянь, какиесухожилия, какая гибкость, какая растяжка! Есть же разница меж тяжестью иветром, меж плотью и пером, между любовью и голодом, она говорит"Послушай", — говорит — ПОСЛУШАЙ МЕНЯ, и лицо Адели заливает светом,словно огненная роза на фотографии расцвела, свет из сердца рвется вовне, и онадвумя руками сгребает с полок дурацкие статуэтки, яшму и хрусталь, лягушат исолдат — на пол их, что не на пол — те об стены, вверх-вниз осколки, блестят —сверкают, разбей все, пусть летит, пусть валится, а он орет, он рвется к ней,пытается схватить, словно к танцу пытается присоединиться, но нет, ОН ЗАКОВАН,я поняла, я знаю, кричит она Адели, лицу на блестящей картинке, "я всезнаю", и он вновь подбирается к ней — и тогда она бьет, как можно сильнеебьет, ногой с размаху, ну, прямо каратистский удар, яростный, точно в пах,чтобы упал, чтоб повалился, чтобы валялся на полу, сжавшись, скорчившись,обхватив свой член, червяк красный, червяк на дороге, дергается в панике, вужасе, в отсутствии земли.

ТЕЛО — ОНО НЕ ЛЖЕТ, говорит Адель.

И Эдвард захлебывается, задыхается влажным всхлипом, и тогдаона бьет опять, еще, еще сильнее, сильнее, медленно бьет, неторопливо. "Напуанты", — шепчет она, и улыбается фотографии, поправляет пальцами резинкуна костлявом крестце, бьет…

Понедельник

Устраиваюсь понемногу. Комната не очень. Маленькая,грязноватая кровать на редкость бугристый матрас. Два пыльных окошка выходят вузкий проулок, и выступающие этажи домов напротив затемняют комнату, так чтоона кажется еще темнее и теснее. В разгар лета в ней, конечно, невыносимодушно, а зимой нестерпимо холодно. К счастью, жаркая пора уже позади, а до зимыя, возможно, перееду. Хозяйка пансиона, фрау Маугер, обделена красотой, и вид унее алчный, однако на меня она смотрит как будто без особой злобности, а закомнату берет не чересчур дорого. Быть может, здесь произошло что-нибудьужасное. Увидим. Надо будет поспрашивать других жильцов.

Пока я видел только высокую бледную девушку в темном платье.Волосы у нее стянуты в узел на затылке, что подчеркивает невзрачность ее лица.Она призраком проходит по коридору, останавливаясь, чтобы посмотреть посторонам большими испуганными глазами. Меня ей бояться нечего: подобный типменя совсем не привлекает. Когда я договаривался с фрау Маугер об условиях, онаупомянула, что девушка эта — швея в одном из самых больших домов дамских мод вгороде, но теперь болеет и вынуждена оставаться дома. Ей нечем платить врачу, иона опасается, что потеряет место.

Что же, такова нынешняя жизнь. Дела повсюду обстоят скверно.И Берлин, видимо, отличается от других городов только тем, что он больше ишумнее. Днем я некоторое время потратил на то, чтобы распаковать свои вещи. Уменя всего лишь коричневый кожаный чемодан и большой бумажный пакет. Чемодан,хотя и потертый, отличного качества, и фрау Маугер, наверное, учла это ведькогда я только вошел, она посмотрела на меня с большим подозрением. Да,конечно, я ничем не примечателен и не привлекаю в толпе ничьего внимания, но,пожалуй, для выполнения того, что мне, может быть, придется сделать, этопреимущество. Мое пальто поношено, каблуки стоптаны, но я попробую занять ваксыу соседа-жильца. Денег у меня немного, и расходовать их надо осмотрительно.

Я пишу эти заметки, чтобы запечатлевать мои мысли идействия, и впоследствии они могут оказаться важными. Не написать ли в газеты?В Кельне, где я оставался три месяца, это вызвало некоторое внимание. Ксчастью, знакомый предупредил меня, что полицию заинтересовали мои крамольныевзгляды, и я вовремя уехал. Здесь следует быть осторожнее и ни в коем случае непривлекать к себе излишнего внимания. Во всяком случае, сначала. Отец всегдаговорил, что я обладаю сверхъестественной хитростью, что я способен предвидетьто, что еще только произойдет. Бедняга. Какой трагичной была его смерть! И никтоне сумел понять, как это произошло.

К голой штукатурке стены возле моей кровати пришпиленпропыленный календарь. По какой-то причине листки первых месяцев не былиоторваны. Я их оторвал и использую обороты как писчую бумагу для моих беглыхзаметок. Теперь я чувствую себя много лучше и открыл дальнее окно, чтобы легкийветерок освежил духоту комнаты. Сразу стало приятнее. Встав на один из набитыхконским волосом стульев — их в комнате изобилие, — я вижу мощенный булыжникомпроулок внизу и провожаю взглядом нескольких прохожих.