«глобализации и смертной казни», которую он читает через несколько дней в Гонконге, представляется самой выдающейся и эмоциональной из всех его лекций за последние 20 лет, но сердце и мысли Деррида в Нью-Йорке, где его ожидают через несколько дней и где у него множество друзей. Потрясшая весь мир катастрофа, которая станет для него важным источником размышлений, моментально разогнала его тоску. Из Гонконга он пишет Катрин Малабу:

Эта поездка выйдет совершенно необычной из-за того, что я в ней открыл, из-за «боли», которую я тащил внутри самого себя и которая мешала мне, в общем-то как всегда, быть там, где я был (вот как выглядит для меня «путешествие» в обществе самого себя), и особенно из-за того, что сровняло с землей Всемирный торговый центр, место, которое во многих отношениях вот уже 20 лет было мне особенно дорого и куда я надеялся когда-нибудь отвести вас, чтобы вместе с вами насладиться прекрасными видами Нью-Йорка со 130-го этажа»[1356].

Прежде чем отправиться в США, он должен сделать остановку во Франкфурте, где 22 сентября ему вручают премию Адорно, вероятно, наиболее важную награду из всех им полученных. Эта премия, учрежденная Франкфуртом в 1977 году в память о философе, социологе и музыканте Теодоре В. Адорно, присуждается каждые три года за творчество, которое, продолжая дух Франкфуртской школы, объединяет разные области – философию, социальные науки и искусство. Деррида получает ее после Хабермаса, а также после Пьера Булеза и Жана-Люка Годара.

Первый и последний абзац превосходной лекции под названием Fichus он читает по-немецки. Особую дань уважения он отдает в ней даже не Адорно, а Вальтеру Беньямину, напоминая об одном из наиболее трагических моментов в его жизни:

В качестве эпиграфа к этому скромному и невзыскательному свидетельству признательности позвольте мне прочитать сначала одну фразу, которая приснилась однажды ночью Вальтеру Беньямину по-французски. Он передал ее по-французски Гретель Адорно в письме, написанном ей 12 октября 1939 года из Ньевра, где он был интернирован. Во Франции это тогда называлось «лагерем добровольных работников». В своем сне, который, по его словам, был эйфорическим, Беньямин говорит себе по-французски следующее: «Il s’agissait de changer en fichu une poésie» («Речь была о том, чтобы сменить стихотворение на fichu»)[1357].

Деррида играет с ресурсами этого слова fichu, поворачивая его и так, и эдак, точно так же, как любил сам Беньямин:

Я не буду выписывать здесь все производные и употребления этого необычного слова fichu. Оно означает разные вещи в зависимости от того, в какой роли оно выступает – существительного или прилагательного. Fichu как существительное – наиболее явный смысл во фразе Беньямина – обозначает платок, отрез ткани, который женщина в спешке может набросить на голову или обернуть вокруг шеи. Но прилагательное fichu обозначает зло – нечто плохое, пропащее, обреченное. Однажды в сентябре 1970 года мой больной отец сказал мне: «Я пропал (fichu)»[1358].

Но все внимание обращено на 11 сентября, а потому Деррида вносит в свою речь, тщательно подготовленную за несколько недель до этого, некоторые дополнения. Тем более что история получает новый оборот, когда Джордж Буш пытается дать первые политические ответы.

Мое абсолютное сострадание к жертвам и сентября не мешает мне сказать: я не верю в политическую невинность ни одного человека в этом преступлении. И хотя мое сострадание ко всем невинным жертвам совершенно безгранично, оно не ограничивается теми, кто нашел смерть и сентября в США. Вот моя интерпретация того, чем должна была бы стать со вчерашнего дня, по указанию Белого дома, «справедливость без границ» (infinite justice, grenzenlose Gerechtigkeit): не снимать с себя вину за свои собственные прегрешения и заблуждения своей собственной политики, пусть и в момент, когда за нее приходится платить ужаснейшую, абсолютно безмерную цену[1359].

Жак Деррида почти сразу же отправляется в Нью-Йорк. В это время, когда царит повсеместная тревога и боязнь новых катастроф, Деррида, который в прошлом страдал фобией и не мог летать на самолете, даже не думает о том, чтобы отказаться от своих обязательств. Авитал Ронелл, как и многие другие его друзья, очень тронута тем, что он с ними: «Знакомые мне американцы были очень признательны Жаку. Он сразу же приехал к нам, тогда как большинство отменили запланированные поездки. Другие боялись, и это понятно. Все боялись еще одного теракта, в самой атмосфере чувствовался яд, всем было плохо. Но он приехал, чтобы нас утешить, чтобы говорить с нами и, так сказать, анализировать нас. Он сходил на Ground Zero. И хотя Жак порой бывал очень суров по отношению к американской политике, он был верен американцам и особенно ньюйоркцам»[1360].

Прибыв 26 сентября, Деррида поражается приливу патриотизма, подобного которому он никогда в своей жизни не видел. Везде развешаны флаги, повсюду люди заявляют, что гордятся тем, что они американцы, словно бы в США государство учреждалось заново. Конференция, запланированная в Университете Вилланова, проходит с 27 по 29 сентября 2001 года, ее главными темами становятся «Исповедь» Августина и Circonfession Деррида, которые постоянно соотносятся с актуальными событиями. Потом он отправляется читать лекцию в Колумбию, где должен, как он сам понимает, взвешивать каждое слово.

В Нью-Йорке Деррида рад снова встретить Хабермаса у их общего друга Ричарда Бернстейна. Оба они особенно остро чувствуют себя европейцами, а потому должны говорить очень осторожно, даже с американскими интеллектуалами, что их еще больше сближает.

Вопреки тому, что можно было бы подумать, глядя на обложку, книга «„Понятие“ и сентября» не была придумана Деррида вместе с Хабермасом, это даже не диалог между ними. Она была составлена их общим другом Джованной Боррадори, которая объединила в ней большие интервью, взятые ею у каждого из двух философов. Она написала к ним предисловие и прокомментировала их. Сначала книга выходит в издательстве Чикагского университета под заголовком «Философия во времена террора». Но для французской публикации Деррида предлагает другое название, желая «привлечь внимание – под бдительным надзором кавычек – к трудностям, с которыми сталкиваешься, когда пытаешься образовать „понятие“ из вещи, названной только по ее дате – и сентября»[1361] [1362].

Интервью с Деррида было записано в Нью-Йорке 22 октября 2001 года, через три недели после его приезда, когда невозможно и почти запрещено «начинать говорить о чем бы то ни было, особенно на публике, не подчиняясь этой обязанности и не ссылаясь всегда, по сути, в каком-то смысле слепо на эту дату». Несмотря