привилегия конференции, посвященной, по-видимому, мне, не пугала меня настолько, не тревожила и не озадачивала, создавая у меня ощущение серьезного недоразумения, из-за которого можно забыть о том, в какой мере я чувствую себя и всегда буду чувствовать не у места, говоря об этом, не у места, неуместным, далеким от того, что могло бы походить на существо указанных вопросов… Действительно ли эти вопросы должны обращаться ко мне, предназначаться мне, сидящему на галерке?»[1346]

«Как же ответить?» – спрашивает он себя, прежде чем попытаться объяснить это молчание или по крайней мере сдержанность, которая всегда была ему присуща. Дело в том, что «словно бы – и это парадокс, который я не перестану исследовать и который сводит воедино всю мою жизнь, – мне нужно было защититься от иудаизма, чтобы сохранить нечто, что я предварительно называю еврейством». Деррида подчеркивает свой отказ «заявлять о солидарности с сообществом, даже национальной или особенно государственно-национальной солидарности» и «занимать позицию в качестве именно еврея»[1347].

Мне в самом деле сложно говорить «мы», но иногда я так говорю. Несмотря на все проблемы, которые мучают меня в связи с этим вопросом, начиная с катастрофической, самоубийственной политики Израиля и определенного типа сионизма… так вот, несмотря на все это и множество других проблем, которые были у меня с моим «еврейством», я никогда не буду его отрицать. В определенных ситуациях я всегда буду говорить «мы, евреи». Это, столь беспокойное, «мы», столь вымученное, находится в самом центре того, что в моей мысли есть наиболее тревожного, мысли того, кого я с мимолетной улыбкой назвал «последним из евреев»[1348].

На сложность своей позиции он уже указывал в своем интервью Элизабет Вебер вскоре после выхода Circonfession: поскольку у него создалось впечатление, что он «недостаточно еврей» и в то же время «слишком еврей», ему важно «попытаться продумать эту парадоксальную логику, не имея возможности ею овладеть»[1349]. И если многие считают, что на него повлиял Талмуд, так что даже видят в нем какого-то безумного талмудиста, сам Деррида не перестает повторять, что его еврейское образование весьма и весьма ограниченно.

Можно забавы ради спросить себя, может ли на кого-то оказать влияние то, чего он не знает. Не исключаю этого. И хотя я очень сожалею, что не знаю, к примеру, Талмуда, возможно, что он-то как раз меня знает или познает себя во мне. Своего рода бессознательное – вот что это такое, наверное, и тут можно придумать разные парадоксальные траектории. К сожалению, я не знаю еврейского языка. Среда, в которой прошло мое еврейское детство, была слишком колонизированной, слишком неукорененной. Я не получил никакого настоящего еврейского образования, отчасти, возможно, по собственной вине[1350].

Все это заставляет Деррида все больше отождествлять себя с фигурой «маррана». Этим презрительным термином, обозначающим на испанском языке «свинью», пользовались в Испании и Португалии для обозначения обратившихся в христианство евреев и их потомков. Марраны, вынужденные отречься от своей религии, продолжали практиковать ее тайно. Но в силу этой секретности бывало так, что они действительно ее забывали. Примерно так же Деррида понимает свое собственное еврейство: «Все, что я говорю, можно интерпретировать в качестве относящегося к лучшей традиции иудаизма и в то же время в качестве абсолютного предательства. Я должен признаться: именно так я это ощущаю»[1351].

В 2001 году у Деррида особенно много поездок, и чрезмерная активность порой вызывает у него меланхолию. В апреле он пишет Катрин Малабу из Флориды, откуда он должен на следующий день вылететь в Лос-Анджелес. Потом запланирована конференция в замке Кастрье возле Монпелье, затем Пекин, Шанхай, Гонконг, Франкфурт, снова США. «Как никогда в прошлом, я спрашиваю себя, где я, куда иду и почему все это делаю». Бывает, что его охватывает отчаяние, поднимаясь или опускаясь в нем как «цикута»[1352]. Это не мешает ему интенсивно работать все лето, исправляя корректуры трех книг, которые должны выйти осенью, – «О чем завтра…», «Безусловный университет» и большого сборника «Бумаго-машина». Кроме того, он готовит речь по случаю вручения премии Адорно и лекции, которые должен прочитать в Китае в сентябре.

Эта поездка в Китай планировалась еще с конца 1980-х годов, но события на площади Тяньаньмэнь заставили ее отменить. Потом на китайский было переведено семь книг Деррида, но большинство – с английских переводов, что породило некоторые недоразумения. Деррида надеется найти на месте подходящих контрагентов, чтобы начать вести дела на более качественной основе. Перед отправлением его старый друг Люсьен Бьянко дает ему несколько практических советов и заверяет его, что в китайском университете Гонконга студентам понравится, если он заведет речь о смертной казни[1353]. Деррида хотел бы рассмотреть этот вопрос и в других городах, но, чтобы избежать открытого столкновения с принимающей стороной, он согласился не делать смертную казнь прямой темой своих лекций. Тем не менее он несколько раз упомянет об этом вопросе, когда представится такая возможность.

Его первая лекция, прочитанная 4 сентября в Университете Пекина, посвящена «Прощению, непроститительному и непредписываемому». Две другие лекции, многочисленные семинары и несколько интервью – вот план путешествия от Пекина до Нанкина, Шанхая и Гонконга. Деррида поражен мощью и модернизацией Китая, гигантизмом отелей и величиной строительных площадок этой страны, находящейся в этот период на пике своего развития. Условия поездки просто великолепны; его принимают почти как главу государства, он шагу не может ступить, чтобы его не сфотографировали. Большие господа, его принимающие, вскоре заявляют, что на китайский переведут «всего Деррида».

Но внезапно происходит непредвиденное событие, которое перевернет всех и вся. и сентября Деррида ощущает своего рода «личный удар». В Шанхае он почти всю ночь проводит перед телевизором.

В тот вечер в кафе, где я сидел с друзьями, хозяин сказал нам, что какой-то самолет врезался в башни-близнецы. Я в спешке возвращаюсь в гостиницу и уже по первым телекадрам – это, уточню, было СNN – можно было легко предвидеть, чем это скоро станет в глазах всего мира… «крупным событием». Насколько я мог тогда понять, Китай в первые дни пытался занизить значение события, словно бы речь шла о некоем локальном эпизоде[1354].

На следующий день Деррида начинает лекцию в Университете Фудань с разговора о «серьезнейшем моменте, который все мы переживаем», «трагедии, из-за которой мы не спали всю ночь». «Это событие является симптомом новой фазы мировой истории, пусть даже его последствия пока еще трудно представить»[1355]. Лекция о