– А если я откажусь?

– Тогда, – скривился Томас, – твою ужасную смерть разделим мы с обоими Доггетами – отцом и сыном, а у твоей жены не станет даже меня, чтобы защититься. Питер надеялся, что ты этого не сделаешь.

– А Сьюзен? Дети?

– Наберись терпения, – ответил Томас. – Для твоей и собственной безопасности она должна искренне уверовать в твою смерть. Потом разберемся, как быть. Но не сейчас.

– Ты все продумал.

– Не я, а Питер.

– Похоже, – уныло молвил тот, – я всем вам обязан. Вы рисковали жизнью.

– Меня мучила совесть, – пожал плечами Томас. – Уилл Доггет выполнил просьбу Питера, старик любил его. – Он слегка улыбнулся. – Простые души – они благороднее, согласись? Что касается Дэниела… – Томас усмехнулся. – Будем считать, что он отплатил мне услугой за услугу.

– Наверное, у меня нет выбора, – вздохнул Роуланд.

– Питер просил передать еще кое-что. Немного странное. Он велел: «Скажи ему, что он может только на время превратиться в монаха. Потом пусть возвращается к жене». Мне это казалось очевидным. Ты понимаешь, о чем идет речь?

– Да, – медленно произнес Роуланд. – О да. Я понимаю.

Из ужасов того года, которые ознаменовали рождение Англиканской церкви Генриха, народ был искренне потрясен лишь одной июньской казнью.

Повод к ней дал папа. В мае, по-прежнему заклиная европейских монархов свергнуть английского короля-раскольника, неистовый понтифик произвел в кардиналы все еще томившегося в Тауэре епископа Фишера. Ярости короля Генриха не было границ.

Он поклялся:

– Если папа посылает кардинальскую шапку, то для нее не сыщется головы.

23 июня праведного и убеленного сединами епископа Рочестерского вывели на лужайку в лондонском Тауэре и отрубили ему голову. Так, как было отмечено многими, завершилась эпоха.

Спустя две недели за ним последовал на плаху бывший канцлер Томас Мор. Но хотя было известно, что королевский слуга умирал за веру, его участь больше расценивалась как политическое фиаско, нежели мученичество, потому не произвела сильного впечатления.

Доктор Уилсон, изначально сопровождавший обоих, важности не имел и остался в Тауэре, забытый чуть ли не всеми.

Страдания монахов лондонского Чартерхауса продолжались. Казнили еще троих, остальных же подвергали постоянным унижениям. Их испытания становились все болезненнее в силу того, что другие дома ордена присягнули, и его глава даже направил из Франции послание с призывом поступить так же.

Едва ли кто заметил, как по приказу, поступившему из канцелярии вице-регента Кромвеля, трусливого отца Питера Мередита, все еще очень слабого, одним июньским вечером отправили из монастыря на север, в другое духовное заведение. С ним отправился старый Уилл Доггет.

Весной 1536 года произошло событие, отмеченное двойной иронией. Испанская жена Генриха королева Екатерина могла, возможно, прожить и дольше, если бы осталась его супругой или если бы с ней более любезно обращались. Но так или иначе, в начале года она умерла в холодном доме в Восточной Англии. Выходило, что если бы король Генрих подождал, то мог бы спокойно жениться и вовсе не порывать с Римом.

Более того, через несколько месяцев Анна Болейн, которая так и не родила вожделенного наследника, впала в немилость и была казнена. Король Генрих вступил в очередной брак. Но он не вернул Римскую церковь. Ему нравилось быть высшим главой, да и средства от Церкви теперь поступали изрядные.

Стояло майское утро, но в воздухе витала гроза.

Чета Флеминг мрачно переглядывалась за своим жалким прилавком. Слов у них не было, но оба не раз печально взглянули на Чартерхаус, будто говоря: вы разорили нас. Трудно было сказать, в чем провинился перед ними бедный и старый монастырь, ныне опустевший. Но Флеминга с женой такие вещи не заботили. Чета оплакивала себя. Лоток они собрали в последний раз. Их деловому предприятию пришел конец.

Виноват был король Генрих или, точнее, его вице-регент Кромвель, так как именно он позакрывал все монастыри.

Закрытие монастырей само по себе стало затеей в высшей степени необычной. На протяжении последних двух лет Кромвель и его люди ездили по стране, посещая дома сначала поменьше, потом покрупнее. Некоторые сочли повинными в распущенности, к другим придрались, а то и закрыли вообще ни за что. Обширные земли, накопленные за века, перешли в руки нового духовного главы Церкви, который большей частью распродал их, иногда разрешая друзьям приобретать оные по бросовым ценам. Примерно четверть всей собственности в Англии обрела новых хозяев – величайшая перемена с эпохи Нормандского завоевания.

– Преобразилась и королевская казна, – удовлетворенно заметил Кромвель.

Высший глава, опираясь на финансовое благополучие, взялся строить Нонсач, еще один огромный дворец за чертой Лондона.

Но и это было не все. Партия реформаторов в Англиканской церкви настолько окрепла и расхрабрилась после знатной чистки прошлого, что получила у Генриха дозволение затеять по весне следующую.

– Суеверие! – восклицали Кромвель и его последователи. – Мы должны избавить Англию от суеверий папизма.

Чистка не была всеохватной, однако по стране уже неделями тщательно отбирали изображения, изваяния и реликвии, подлежавшие уничтожению. Сожгли фрагменты святого распятия, закрыли святилища. Взломали даже великую, отделанную каменьями усыпальницу лондонского святого Томаса Бекета; золото с самоцветами отправились в королевскую сокровищницу. Точка была поставлена.

Но все это рвение имело побочное следствие, которое был вынужден признать даже Кромвель. В монастырях обретала кров и утешение целая армия нищих. Там привечали стариков вроде Уилла Доггета, кормили голодных. В Лондоне вдруг объявились стаи попрошаек, с которыми едва ли могли справиться приходы. Олдермены обратились к Кромвелю, который согласился с необходимостью принять меры.

И еще были лавочники. Какая судьба ждала тех, кто, наподобие Флемингов, торговал у ворот всех лондонских монастырей ныне проклятыми безделушками и образками? Судя по всему – плачевная.

– Нашему ремеслу конец, – заявила госпожа Флеминг.

В печали они собрали свое добро.

Через несколько минут, когда они катили ручную тележку к Смитфилду, им открылось другое мрачное зрелище. На поле собралась толпа. Перед ней установили странный, квадратный и небольшого размера эшафот, под которым сложили поленья. Подойдя ближе, супруги увидели подвешенного на цепях старика; дрова под ним собирались пожечь.

В тот день реформаторы потрудились на славу. Помимо статуй, образов и реликвий, воплощавших суеверие, они нашли и старца для сожжения.

Старому доктору Форесту сказали, что умереть ему надлежало давно. Его преступление заключалось в том, что он являлся исповедником бедной королевы Екатерины. Ему было за восемьдесят; его уже несколько лет, наполовину забытого, держали в тюрьме, но вот сообразили, что лучше сжечь, иначе помрет естественной смертью. Этой небольшой церемонией руководил, как увидели Флеминги, высокий и мрачный седобородый человек; они подошли ближе и услышали его речи, обращенные к старику: