огромном помещении замка, и вдруг остановился возле окна, спиной к Фоме.

Рука его, сжатая в кулак, аккуратно вошла в стекло. Стекло дрогнуло, осколки медленно и бесшумно поползли вниз, так же как и кровь, выступившая на руке. В помещении зазвенела тишина, оглушая в бесконечно долгих паузах между словами. И слова. Фома никогда не слышал, чтобы Доктор так говорил, вообще кто-нибудь: медленно, очень медленно, членораздельно до рези в ушах, мучительно выговаривая каждую букву — так, что слышно было, как канет кровь с руки…

— Я… покажу… тебе… что… такое… любовь… — Так говорил он в такт неведомому ритму.

Капала кровь… исчезли стены, замок, город, исчезла тысячелетняя война и дразнящий ее мир, исчезло все. Кругом была пустота. Не иллюзия пустоты в темноте, когда ощущается присутствие Нечто, пусть там, где-то далеко, как звезды в степи ночью, а пустота полная, абсолютная…

Фома словно парил в огромной темноте. Ничего не осталось, ни света, ни звука. Один. Потом, как призрак, проявилась под ним скала, высокая и зыбкая, как первый ледок, страшно высокая, будто он на вершине мира, вселенной, и поэтому видел все. Видел, что ничего нет, ни-че-го! И времени тоже… потому что он ощутил сердцем вечность, она промелькнула, маленькая… и остановилась, качаясь, как воздушный пузырек нивелира перед глазами.

Перед ним, но где-то очень далеко, появилась белая светящаяся точка, гипнотически притягивая и пугая. Фома почувствовал себя маленьким и старым одновременно. Он знал очень много, но знал невыразимо и чувства распирали его, разрывали грудную клетку так, что стало трудно дышать, и он закричал, вытягивая в крике из себя все: боль, одиночество, чудовищную тоску, — все! — пока хватало голоса, горла, хрипа, слез…

Вырывая из себя легкие, он стоял на вершине вечности и мира. «Плакал маленький мальчик, которому тысяча лет,» — как заклинание звучало у него в голове.

— В безумной любви одиночества

Плакал маленький мальчик, которому тысяча лет…

В прикосновении вечности, через любовь одиночества…

Плакал маленький мальчик, которому тысяча лет… -

Голос приходил и уходил, и Фома всем телом ощущал его, как пульсацию вселенной. Только какая-то маленькая, не раненная этим рефреном, частичка его, наблюдала приближение катастрофы.

— …тысяча лет любовь одиночества…

Он очнулся на холодном каменном квадрате пола. Спиной к нему стоял Доктор. Рука его, сжатая в кулак, аккуратно входила в стекло. Стекло вибрировало, осколки медленно ползли вниз.

— Я покажу тебе что такое любовь! — ударил в уши металлический шепот.

Сознание снова ушло, потом вернулось. Доктор сидел рядом и молчал. Уставший, отстраненный взгляд.

— Я никому этого не показывал, тебе первому…

И снова этот монотонный голос:

— Бесстрастная вечность любви одиночества

В маленьком теле, в безумной тоске

Плакала вечность и плакал мальчик,

Мальчик, которому тысячи лет…

— Это безумие, Док! — попробовал Фома остановить его, но картины, смешиваясь и переходя друг в друга, продолжались.

Монтажный хаос и голос, который никогда не забудешь:

— Золотой мальчик, принц крови, питаясь светом далеких звезд, рожден единственный за тысячи лет. Он продолжение рода, создатель вселенной, он — все в единственном теле. Пока. Пока он мальчик. Но в нем мириады существований, воплощение всего. Пластичен и мягок, сгусток энергии. В нем жизнь это одиночество…

Фома смотрел на Доктора, ставшего камнем.

— Познает себя. Воплотится ценой мироздания в новую сущность. На всем его отпечаток, его одиночество будет во всем. Он — энергия вечного движения, его пластика. Он будет во всем мироздании и все будет в его мироздании, перетекая из формы в сущность и обратно. Нет одного в мироздании мальчика: места для человека…

Сколько прошло, прежде чем он снова шевельнулся?.. Фоме, утомленному быстротекущими вечностями, докторская келья показалась родной и уютной, как дом.

— Доктор, шо це було? — немного очумев от происшедшего, спросил он.

— Ты видел, — сказал Доктор.

— Так это ты в любви признавался, шприц со льдом?! — ахнул Фома. — Это твоя любовь?! Или ты отвечал на мой вопрос?

Он был возмущен. Доктор пожал плечами. Он устал.

— Доктор, вы больной, — смягчился Фома. — Это же ядерная зима. Под водородным грибочком. Ты что?

— Я показал то, что есть.

— А я чуть с ума не сошел от того, что у тебя есть! Мне страшно представить, что ты еще кому-то признаешься в своей любви, Ромео! Твою Джульетту ждет большое потрясение.

— Я никому этого не показывал, тебе первому…

— И слава Богу! И не показывай! Ты больного сделаешь здоровым. Что у тебя с детством? Чем тебя кормили, что у тебя любовь, как удар копытом в морозильной камере?

Фома вскочил и стал прохаживаться, войдя в перипатетический пыл.

— Я понял, — сказал он. — Ты, проскучав все детство в холодильнике, возлюбил фреон и жидкий азот. Апофеоз для тебя вакуум, твой Эрос — ледяная пустыня. Но у нас, детей Солнца, совсем не так.

— Ну как же, помню!.. — Доктор едва шевельнул плечами. — Бессмысленные поступки, движения…

— Сам ты бессмысленные движения! Любовь, это когда вот здесь тепло, в глазах — свет, все люди — братья. И она — одна, ради которой, собственно, всё!

— Во-во, во сне!.. Но она другому отдана и будет век ему верна… так? Или мы ее вообще не помним, что еще интереснее.

— Док, ты скучен! Я поделился с тобой бедой, а ты?

— Почему же скучен? Что ты сделаешь с братьями, которые люди, когда тебе потребуется их женщина, а? А что ты сделаешь с этой женщиной, когда тебе потребуется другая?.. По-моему, очень весело!.. И это ваша любовь — одни убиты, а другие несчастны?..

— Лучше, конечно, твой апокалипсис!

— Я показал то, что существует на самом деле, правду!

— Вот и спрячь свою правду подальше. Она