Королю приходит в голову коварная мысль эту нахальную публику вразумить. На двадцать третье июня он командует общий сбор. В общем, это разумно. Многим кажется, что наступает миг желанного примирения, что с этого дня все дружно займутся уже давно назревшим спасеньем отечества, а вместе с отечеством и обанкротившего себя короля. Только королю нет никакого дела до спасенья отечества. Он продолжает вести себя вызывающе. Двадцать третьего июня высшие сословия пропускают в широкие парадные двери, а третье сословие намеренно указывают на задний вход. Вход этот узок. Идти приходится по одному. Представителям нации приходится долго стоять под дождем.

В зале по-прежнему садятся раздельно и видят вооруженную стражу. Все понимают намек. Промокшие и оскорбленные представители нации раздражаются ещё больше. Король появляется, и они его встречают угрюмым молчанием. Король говорит. Хранитель печати читает королевскую декларацию. Король опять говорит. Хранитель печати читает. И так три раза подряд.

Уже видно, что силой тут не возьмешь, а король именно демонстрирует силу, которой у него нет. Значит так: все постановления Национального собрания отменяются, всем заседать по сословия, церковная десятина и феодальные права подтверждаются, те реформы, которые король сочтет нужными, королем проведет сам, в частности, он подумает, не отменить ли тайные приказы, по которым без суда и следствия отправляют в Бастилию. И – марш по местам!

Он встает и уходит. За ним уходят дворяне и только часть духовенства. Представители нации остаются в полном молчании. Аббат Бове говорит негромко, но его слышат все:

– Если народы не всегда имеют право говорить, они по меньшей мере имеют право молчать, и молчание их – страшный урок королям.

Обер-церемониймейстер напоминает им, что король повелел разойтись. Старшина, уже избранный Национальным собранием, с достоинством отвечает:

– Милостивый государь, вслед за королевским заседанием я назначил заседание Национального собрания, и я должен защищать его право совещаться свободно.

Тут вскакивает с места всегда взвинченный граф Оноре Габриэль Рикетти де Мирабо и произносит свою первую, неизменно громовую речь, состоящую чуть ли не из одних восклицаний:

– Национальные депутаты посланы нацией! Они дали клятву!

Восклицания слишком быстро напоминают исполнительному слуге короля. Возможно, они даже не понятны ему. Он настаивает:

– Мсье, вы слышали приказ короля!

И Оноре Габриэль обрушивается на ни в чем не повинного человека:

– Да, мы слышали то, что было внушено королю! Вы, не имеющий права передавать приказы Генеральным штатам! Вы, не имеющий права ни находиться здесь, ни здесь говорить! Вы не тот человек, который может напоминать нам об этом! Идите, мсье, и скажите тем, кто вас послал, что мы находимся здесь по воле народа, что никакая сила, кроме силы штыков, нас не изгонит отсюда!

Представитель короля удаляется и передает ему этот ответ. Король утомлен. Ему осточертели эти бессмысленные перебранки и речи. Ведь всё равно, по его убеждению, любые решения этих сорвавшихся с цепи господ необязательны для него. И он слабо взмахивает безвольной рукой:

– Ну, и черт с ними, пусть остаются.

Пожалуй, это его единственное правильное решение за всё последнее время. Пусть остаются. Пусть говорят. Пусть сотрясают воздух своей бесформенной, бессодержательной декламацией. Пока их не трогаешь, они безобидны и безопасны. Всё, чем они до этого дня отличились, они сделали под давлением со стороны самого короля.

Так бы и было. Остались бы и проговорили бы без пути без истины месяц-другой. Однако король давно уже не управляет, а только присутствует. За него управляет кто-то другой. Чаще всего управляет через него королева. Она оскорблена презрением публики. Габсбургская кровь кипит в ней. Она легко доходит до бешенства. Ни в ком противоречия – этому она научилась у матери.

Видимо, и на этот раз от неё исходит приказ. К Залу для малых забав подходят два эскадрона и требуют, чтобы депутаты очистили помещение: таков приказ короля. Только этого не хватало! Депутаты готовятся защищаться, все-таки их уже много более шестисот человек. К счастью, среди них находится несколько аристократов с громкими именами. Они отдают приказ офицерам. Офицеры и без того не горят исполнить глупый приказ. Они подчиняются и уводят солдаты. Депутаты чувствуют себя победителями и тотчас принимают одно из важнейших постановлений: отныне личность представителя нации объявляется неприкосновенной.

Ничего не поделаешь. Пусть говорят. Только пусть они говорят сами с собой. Публике их лучше не слышать. Наутро все входы в Зал для малых забав перекрыты гвардейцами. Им приказано пропускать одних депутатов. Ещё один дурацкий приказ, от которого только раскаляются страсти. На этот раз обнаруживается, что и гвардия тоже не та. Гвардия осмеливается презреть приказ короля, и некоторое время спустя галереи наполняются взбудораженной публикой.

И покатилась волна. В тот же день гвардейские гренадеры, расквартированные в Париже дают клятву не подчиняться, если им прикажут стрелять в парижан, и утверждают свою клятву собственноручными подписями, а два дня спустя отказывается повиноваться уже весь гарнизон. Тридцатого июня солдаты братаются с парижанами. Их приветствуют. Их считают героями. Ораторы в избирательных округах призывают к захвату оружия.

Король колеблется. Он жаждет покоя. Ему хочется как-нибудь отвязаться от этой новой обузы, и он повелевает привилегированным сословиям присоединиться к представителям нации и отныне заседать и голосовать вместе с ними.

Депутаты ликуют. Они чувствуют себя победителями. Девятого июля они объявляют себя Учредительным собранием, которому вменяется в обязанность выработать конституцию.

Париж ликует, но ликует всего один день. В кругах финансистов распространяется слух, будто король не сегодня, так завтра отправит в отставку Неккера. Верить в это не хочется. Ведь все финансовые операции, которые кое-как поддерживают казну, проводятся под его честное слово. Под его честное слово принимаются казначейские обязательства и благодаря его честному слову всё ещё ходят на бирже. Не будет Неккера – будет финансовый крах, на этот раз не для одной казны. И банкиры начинают потихоньку сбывать казначейские обязательства, которые завтра могут превратиться в резаную бумагу. Биржа приходит в движение. Двенадцатого на черных крыльях разлетается весть, что вчерашним вечером король не только оставляет самого популярного министра финансов, но и предписывает ему без промедления оставить пределы Французского королевства. На бирже разражается такая паника неистовой силы, какой не припомнит никто. Активы рушатся. Разоряются банки, акционерные общества и торговые предприятия. Паралич разбивает финансы Франции, разбивает на многие годы вперед.

Париж поражает другая болезнь. В Париже смолкают все посторонние звуки, вроде призывных криков разносчиков или перебранки соседок. Бросив работу, рабочие из предместий бросаются в центр. В Пале-Рояле под деревянным навесом, где выступают ораторы, теснятся банкиры, торговцы, предприниматели, клерки, адвокаты, журналисты, художники, простонародье. Один оратор сменяет другого. Смысл выступлений один. К Парижу движутся полки немецких и швейцарских наемников, Дорога на Версаль перекрыта. Там стоят пушки. Пушки устанавливают на высотах Монмартра и направляют их на Пале-Рояль. Король готовит Варфоломеевскую ночь. Готовится резня патриотов, как некогда резня гугенотов. Патриотам необходимо оружие.