Однако, поскольку вы, несмотря на всё ваше обоснованное негодование, милостиво удостоили почтить меня выражением ваших самых совершенных чувств, назвавшись моим слугой, позвольте и мне, чтобы не отстать, заверить вас в том, что я преисполнен изысканнейшей благодарности за преподанные мне уроки и остаюсь, мсье президент палаты торговых пошлин и т. д., вашим нижайшим и т. д…"»

И тут он не в силах избежать искушения и со своей стороны преподать кое-какие уроки этому зарвавшемуся ясновельможному гусю из палаты гусей, дерущих такие непомерные пошлины, какие способны загубить любую торговую сделку. К тому же он чрезвычайно гордится своим новым званием, едва ли солдата, но, без сомнения, гражданина. И он ставит подпись:

«Карон де Бомарше, солдат-гражданин Парижской буржуазной гвардии».

Как ни странно, именно в этот день всем сборщикам пошлин, и не только торговых, ещё больше всем тем, кто бессовестно кормится народным трудом, наносит жесточайший удар, которого до этого дня не ожидает никто и который после этого дня многие считают естественным и даже необходимым.

Конец Бастилии выворачивает все умы наизнанку. Придворные во главе с принцами, переодевшись простыми смертными, коммивояжерами и кучерами, беспрестанно оглядываясь, нет ли за ними погони, бегут в соседние страны. Версаль пустеет. Королева в бессилии злобы рыдает в своих оставленных самыми преданными приятельницами покоях. Король остается чуть не один. Главное, никто не дает ему ни умных, ни глупых советов. Он вынужден действовать самостоятельно и действует сносно. Во всяком случае намного умней, чем действовал до этого дня. Он на один день приезжает в Париж, прицепляет к своей шляпе трехцветный бантик и тем показывает, что он вместе с восставшими парижанами. В ответ очарованные парижане сопровождают его криками «Да здравствует король!» Возвратившись в молчаливый Версаль, он возвращает Неккера, назначает новых министров, угодных Учредительному собранию, и в вежливом послании извещает об этом засевших в Зале для малых забав депутатов. Останься он в таком настроении до конца, голова его осталась бы на плечах.

Ещё основательней, чем короля, конец Бастилии потрясает провинцию. Провинция буквально встает на дыбы. Крестьяне в коротких куртках и деревянных сабо больше не хотят угождать господам, гнуть на них спину и платить королю. Сборщикам пошлин и податей нечего делать. Крестьяне крушат их конторы. Им остается только бежать, и неизвестно, где настигло мсье Лостена послание мсье Бомарше и настигло ли оно его вообще.

Разгоряченные крестьяне, давно затаившие ненависть ко всем своим паразитам, врываются в замки, основательно грабят их, считая дворянское достояние своим достоянием, украденным у них дворянином, а затем поджигают, и замки прекрасно горят, превращаясь в символ народной свободы. С ещё большим азартом те же крестьяне грабят церкви и сжигают монастыри. Позвольте, разве французские крестьяне больше не веруют в Господа? Отчего же, в Господа они верят по-прежнему, то есть одни по привычке, другие от всей души. Тогда почему же они грабят и даже покушаются на жизнь служителей Господа? А потому, что они терпеть не могут этих разжиревших попов и монахов, которые сладко пьют и ещё слаже едят за их счет, тогда как они голодают. И французские монастыри, французские церкви во многих местах превращаются в обугленные остовы из почерневших камней, превратившись в ещё один символ ничего не прощающей, неумолимой и безрассудной народной свободы.

По дорогам Франции бегут сборщики пошлин и податей, бегут дворяне с женами и детьми, бегут попы и монахи без жен и детей и переполняют Париж отчаянием, мольбами и страхом. Их вопли беспрепятственно и в мгновение ока вливаются в уши депутатов Учредительного собрания. До этого дня сами депутаты большей частью стенали и досаждали королю своими мольбами, надо сказать, довольно неопределенного свойства. Разумеется, уже два месяца выступают с речами, которые точно падают в бездну. Они говорят, что необходимо принять конституцию. Они даже образуют комитет, который конституцию должен составить и представить на их рассмотрение, но ни комитет, ни депутаты не знают, какую конституцию они должны составлять, рассматривать и утверждать. Они говорят, что необходимо утвердить права человека и гражданина как преграду и гарантию от тирании и деспотизма, но какими должны быть эти права, утвердить ли заодно и обязанности, поскольку без обязанностей мертвы любые права, а главное, что уместней утвердить сначала, а что потом: конституцию или права человека и гражданина?

Спорят, но вяло и вдруг точно срываются с цепи. И как не сорваться? Бастилия пала. Мало того, усердные парижане уже понемногу разрушают её и тащат камни к себе, неизвестно зачем. Замки тоже горят. Горят церкви, монастыри. Долго ли до греха – доберутся до них, спросят, кто, что и зачем, да и сожгут вместе с Залом для малых забав. Страх охватывает и депутатов. Они вскакивают десятками со своих мест и рвутся на кафедру. Они кричат. Они не только произносят свои речи, но и зачитывают их по бумажке. Правда, не все они способны членораздельно записать свою речь, поскольку отчетливо не представляют себе, о чем хотят объявить миру и городу. Ведь в этой суматохе главное хоть что-то сказать. Заявить о себе. Ну, на случай, если явятся те и проведут поголовный опрос: мол, ты тут что и зачем? Как зачем?! Я пять раз говорил! А я шесть! И страсти разгораются до того, что депутаты воруют друг и друга листки и разражаются чужими речами.

Да и как не разгораться страстям? С юга и запада, с севера и востока из провинций поступают оглушительные вести о беспощадном крестьянском терроре и вопли о помощи. Конечно, необходимо и террор прекратить, и помочь, несчастным замкам, церквям и монастырям, в особенности себе: как-никак, не депутатов во все глаза смотрят их избиратели.

Страсти и разгораются, уже до пожара. Но в этом хаосе, тоже от страха, понемногу пробуждаются и умы. Говорить хорошо, да ведь надо же что-то и делать. А что? Войска не пошлешь, поскольку войск никаких не имеется, а это было бы лучшее средство. В таких случаях необходимо идти на уступки. Этого не понимает обреченный король, зато понимают депутаты Учредительного собрания.

К середине дня четвертого августа в буре страстей всё отчетливей раздается голос умов. Виконт де Ноай, добравшись до кафедры, рассуждает приблизительно так. Наши феодальные права, данные нам ещё первыми королями в награждение наших заслуг, не нравятся нашим крестьянам. Их можно понять. Так пусть выкупают эти права. Другими словами, пусть платят. Возможно, именно в этот самый момент до виконта доходит, что обнищавшие крестьяне не способны платить королю, тем более не способны заплатить своим господам, даже если у них возникнет такое желание. И он прибавляет: пусть барщину личную крепость получают бесплатно.

Ошеломленные депутаты некоторое время переваривают его предложение. Затем страсти накаляются до предела, но уже в другом направлении. Одно третье сословие сохраняет спокойствие: у этих депутатов не имеется ни крепостных крестьян, ни барщинного труда, ни иных привилегий. Бушуют дворяне и духовенство. Они уже понимают, что избиратели за ними следят и что подай они голос за сохранение тех или иных прав, чего доброго, сожгут их замок, их ферму, их монастырь.