Когда я открывал фрамугу высоко расположенного оконца камеры, мне даже удавалось принимать солнечные ванны. Лежа на расстеленных на полу одеялах, я загорал, пока не ускользал последний солнечный луч. Камера не освещалась, мне не давали ни книг, ни даже газет. Предоставленный самому себе, я был вынужден в одиночку справляться с нарастающей депрессией.

Мимо моей камеры часто проводили Заукеля. Каждый раз, завидев меня, он мрачнел и смущался. В конце концов отперли и мою дверь. Американский солдат, державший записку с моей фамилией и номером кабинета следователя, вывел меня во внутренний двор, и мы спустились по лестницам в залы нюрнбергского Дворца правосудия. По дороге я столкнулся с Функом, видимо возвращавшимся с допроса. Функ выглядел чрезвычайно усталым и подавленным, совсем не таким, как во время нашей последней встречи в Берлине, когда мы еще были свободными людьми. «Вот как мы снова встретились!» – произнес он, проходя мимо меня. Функ был в мятом костюме, без галстука, лицо его приобрело нездоровый землистый цвет. Я подумал, что, пожалуй, произвожу столь же жалкое впечатление. Я уже несколько недель не видел себя в зеркале и не смогу увидеть еще много лет. В одном из помещений я заметил Кейтеля, стоявшего перед американскими офицерами. Он тоже выглядел совершенно подавленным и изможденным.

В кабинете меня ждал молодой офицер армии США. Он любезно предложил мне сесть и начал задавать различные вопросы. По ходу допроса стало ясно, что Зауккель старательно выгораживал себя, сваливая на меня единоличную вину за депортацию в рейх иностранных рабочих. Следователь отнесся ко мне весьма благожелательно и по собственной инициативе составил текст показаний под присягой, в котором разъяснялись все спорные моменты. Я испытал некоторое облегчение, поскольку чувствовал, что со времени моего отъезда из Мондорфа обо мне многое говорили по принципу «возлагай ответственность на отсутствующего».

Вскоре меня вызвал представитель обвинения от США Томас Додд. Он задавал вопросы напористо и агрессивно. Мы часто входили в противоречие. Я не желал поддаваться на угрозы, отвечал спокойно и без уверток, не думая о последствиях, которые подобная прямота могла иметь для моей будущей защиты. Я умышленно избегал упоминания подробностей, которые могли послужить мне оправданием. Только вернувшись в камеру, я осознал, что сам себя загнал в ловушку, и, действительно, большую часть обвинений против меня составили те мои заявления.

И все же тот допрос каким-то образом приободрил меня. Я верил тогда и верю до сих пор, что поступал правильно, когда не выискивал оправданий и не щадил себя. С тревогой и все же с твердым намерением придерживаться выбранного курса я ждал следующего допроса, о котором меня предупредили. Однако американские обвинители меня больше не вызвали, может быть, потому, что моя прямота и искренность произвели на них впечатление. Правда, несколько раз меня весьма формально, но вежливо допрашивали советские офицеры, которых сопровождала стенографистка с ярко накрашенными губами и чрезмерно нарумяненными щеками. Те люди сильно поколебали мое стереотипное представление о русских. После каждого ответа офицеры кивали и приговаривали «так, так», а однажды советский полковник спросил меня: «Вы, разумеется, читали «Майн кампф» Гитлера?» На самом деле я лишь пролистал сей труд, отчасти потому, что Гитлер сказал мне, что книга якобы устарела, отчасти потому, что читать ее было довольно трудно. Когда я ответил отрицательно, полковник рассмеялся. Я обиделся и взял назад свои слова, заявив, что прочитал «Майн кампф». Однако в ходе процесса ложь вышла мне боком. На перекрестном допросе советский обвинитель обратил внимание на это противоречие, и, поскольку я находился под присягой, мне пришлось сказать правду и признать, что на допросе я солгал.

В конце октября всех обвиняемых собрали на нижнем этаже – целое тюремное крыло освободили от других заключенных. Двадцать один человек в жуткой тишине ожидали начала суда[342]. Появился доставленный самолетом из Англии Рудольф Гесс – в сером пальто, в наручниках, под охраной двух американских солдат. Лицо его выражало безразличие и в то же время упрямство. Много лет я видел всех обвиняемых в роскошных мундирах, неприступных или, наоборот, веселых и чересчур развязных. Теперь же с ними произошла такая удивительная метаморфоза, что мне казалось, будто я вижу их во сне.

Тем не менее мы постепенно привыкали к положению заключенных. Кто из нас – бывший рейхсмаршал, фельдмаршал, гросс-адмирал, министр или рейхсляйтер – мог представить себе, что какой-то американский военный психолог будет оценивать уровень его интеллекта? А теперь никому и в голову не пришло сопротивляться, напротив, все стремились как можно лучше пройти тест и подтвердить свои незаурядные умственные способности.

Неожиданным победителем при оценке памяти, скорости реакции и воображения оказался Шахт, во многом благодаря тому, что в зависимости от возраста начислялись дополнительные баллы. Блестящие результаты показал и Зейсс-Инкварт, хотя никто не ждал от него ничего подобного. Среди лучших оказался и Геринг. А вот мои оценки были весьма средненькими.

Через несколько дней после того, как нас отделили от остальных заключенных, мертвую тишину нашего блока нарушило появление комиссии, состоявшей из нескольких офицеров. Вновь прибывшие ходили по камерам. До меня доносились отдельные слова, но смысла я не мог разобрать. Наконец открыли дверь моей камеры и мне без всяких объяснений вручили отпечатанную копию обвинительного заключения. Так закончилось предварительное расследование – начинался процесс. Я наивно полагал, что каждому из нас предъявят индивидуальные обвинения. Теперь же выяснилось, что нас всех без исключения обвиняют в чудовищных преступлениях, перечисленных в предъявленном документе. Прочитав его, я впал в отчаяние, которое, впрочем, не помешало мне выработать линию поведения на процессе: не думать о своей дальнейшей судьбе, не бороться за жизнь, взять на себя всю полноту ответственности. Несмотря на возражения моего адвоката и колоссальное нервное напряжение, я твердо придерживался принятого решения.

Под впечатлением предъявленных обвинений я написал жене: «Я вынужден считать свою жизнь завершенной. Только в этом случае я могу обставить финал так, как считаю необходимым… Я должен выступить на суде как министр рейха, а не как частное лицо. Я не имею права принимать во внимание вашу и свою судьбу. Мое единственное желание – чтобы мне хватило сил не отступиться от своего решения. Как ни странно, мое настроение улучшается, когда я оставляю все надежды, но меня сразу охватывают нервозность и растерянность, как только я думаю, что у меня есть шанс… Быть может, благодаря такой позиции я еще раз помогу немецкому народу.

Надеюсь, я смогу достичь своей цели. Мало кто здесь ведет себя так, как я»[343].