Когда штаб Эйзенхауэра перебазировался во Франкфурт, у нашего замка появилась колонна из примерно десятка американских военных грузовиков. Нас, заключенных, посадили в два открытых грузовика с деревянными скамьями. В остальные машины погрузили мебель. Когда мы проезжали через Париж, на каждом перекрестке собиралась толпа, выкрикивавшая оскорбления и угрозы в наш адрес. Восточнее Парижа мы остановились на отдых. Охранники и пленные мирно сидели бок о бок. За первый день мы должны были доехать до Гейдельберга, но я рад, что мы так туда и не добрались, – мне было бы очень больно ночевать в тюрьме своего родного города.

На следующий день мы приехали в Мангейм. Городок словно вымер – пустынные улицы, разрушенные здания. На обочине символом поражения стоял немецкий рядовой в драной военной форме, давно не брившийся, с картонным коробом за спиной. В Наухайме наша колонна съехала с шоссе, и вскоре крутая проселочная дорога привела нас в замок Крансберг. Зимой 1939 года я перестраивал этот огромный замок, находившийся всего в пяти километрах от Ставки Гитлера, под штаб Геринга. Для многочисленных слуг Геринга пришлось добавить двухэтажное крыло, где нас теперь и разместили.

В отличие от Версаля здесь не было колючей проволоки, а из окон верхнего этажа, даже из крыла, предназначенного для слуг, открывался прекрасный вид. Кованые железные ворота, изготовленные по моим эскизам, никогда не запирались, и нам разрешали свободно расхаживать по территории замка. Пять лет назад я разбил чуть выше замка сад, окруженный метровой оградой. Здесь мы могли растянуться на траве и полюбоваться роскошными лесистыми склонами Таунуса и дымящимися трубами раскинувшейся внизу деревушки Крансберг.

По сравнению с нашими соотечественниками, голодавшими на свободе, мы, можно сказать, купались в роскоши, ибо получали тот же паек, что и американские военные. Правда, в деревне наш лагерь имел дурную репутацию. Жители деревни полагали, что нас избивают и морят голодом. Ходили слухи, что в подземелье замка томится Лени Рифеншталь. На самом деле нас водили в замок на допросы, касавшиеся технической стороны ведения войны. В Крансберге собрали самых разных специалистов: почти все руководство моего министерства – по большей части начальников отделов, ответственных за производство оружия и танков; руководителей автомобильной, судостроительной, авиационной, текстильной и химической промышленности и таких конструкторов, как профессор Порше. Правда, следователи к нам заезжали редко, что вызывало недовольство заключенных, ибо все полагали, что, как только из нас выжмут всю информацию, мы окажемся на свободе. Несколько дней провели в замке Вернер фон Браун и его сотрудники. Они рассказали, что уже получили предложения от США и Англии, и даже русские умудрились передать им приглашение через кухонный персонал строго охраняемого лагеря в Гармише.

Чтобы не одуреть от скуки, мы делали утреннюю зарядку, читали друг другу лекции на научные темы, а Шахт как-то поразил нас поэтическими декламациями. Раз в неделю мы устраивали шуточные представления. Все сценки обыгрывали нашу жизнь в Крансберге, и мы часто хохотали до слез.

Как-то утром, в начале седьмого, меня разбудил один из бывших сотрудников: «Я только что слышал по радио, что вас и Шахта будут судить в Нюрнберге!» Это сообщение потрясло меня до глубины души, и я с трудом сохранил самообладание. Хотя я понимал, что, как одно из ответственных лиц режима, должен нести наказание за его преступления, мне поначалу было очень трудно примириться с этой суровой действительностью. Недавно я с трепетом рассматривал опубликованные в газете фотографии камер нюрнбергской тюрьмы и читал, что туда уже привезли некоторых членов гитлеровского правительства. Однако, если моему соответчику Шахту очень скоро пришлось сменить наш приятный лагерь на камеру в Нюрнберге, меня забрали туда лишь через несколько недель.

Хотя эта новость означала, что против меня выдвинуты самые тяжкие обвинения, охранники по-прежнему относились ко мне вполне дружелюбно. Американцы подбадривали: «Вас скоро оправдают, и все забудется». Сержант Уильямс увеличил мой паек, чтобы, как он сказал, я накопил сил для суда, а комендант-британец пригласил меня на автомобильную прогулку. Мы проехались одни, без охранников, по лесам Таунуса, походили пешком, отдохнули под огромным фруктовым деревом. Он рассказывал мне, как охотился на медведей в Кашмире…

Стоял прекрасный, теплый сентябрь. В конце месяца в ворота въехал американский джип – это явились за мной. Сначала британский комендант наотрез отказался выдать меня и согласился, лишь получив приказ из Франкфурта. Сержант Уильямс дал мне на дорогу пакет песочных пирожных и все спрашивал, не надо ли мне еще чего-нибудь из его запасов. Когда я наконец садился в джип, во дворе собрались почти все обитатели замка. Все желали мне удачи, но я никогда не забуду встревоженного выражения добрых глаз британского полковника, когда он прощался со мной.

В тот же вечер меня доставили в печально известный фильтрационный лагерь Оберурзель близ Франкфурта, где сразу же пришлось выслушать злые шутки дежурного сержанта. Затем мне выдали миску жидкого супа, так что британские бисквиты оказались весьма кстати. Ночью я слушал грубые окрики американских часовых и с тоской вспоминал прекрасный Крансберг, а утром мимо меня под конвоем провели немецкого генерала с усталым, исполненным отчаяния лицом.

Наконец нас погрузили в крытый брезентом кузов грузовика. Мы сидели в невероятной тесноте; среди попутчиков я узнал бургомистра Штутгарта доктора Штрёлина и правителя Венгрии адмирала Хорти. Хотя место назначения не упоминалось, мы прекрасно понимали, что направляемся в Нюрнберг. Путешествие закончилось уже в темноте. Ворота были распахнуты. Мы прошли по тюремному коридору, который несколько недель назад я видел на фотографиях в газете, и не успел опомниться, как оказался запертым в одной из камер. Из окошка в двери противоположной камеры выглянул Геринг и покачал головой[341].

Соломенный тюфяк, рваные грязные одеяла, безразличные охранники – ко всему этому мне теперь приходилось привыкать. Хотя все камеры четырехэтажной тюрьмы были заняты, царила внушавшая суеверный страх тишина; лишь изредка, когда кого-то из заключенных выводили на допрос, лязгали замки. Геринг непрерывно мерил шагами свою камеру, и в дверном окошке с постоянными интервалами я видел часть его необъятной фигуры. Вскоре и я начал расхаживать по камере взад-вперед, а потом кругами, чтобы лучше использовать предоставленное мне тесное пространство.

Около недели меня никуда не вызывали, и я оставался в полном неведении относительно происходящего. Затем наступила перемена, незначительная для обычного человека, но в моем положении – колоссальная: меня перевели на четвертый этаж на солнечную сторону, где и камеры, и койки были получше. Здесь меня впервые посетил начальник тюрьмы, американский полковник Эндрюс. «Очень рад видеть вас», – сказал он. Еще будучи комендантом лагеря в Мондорфе, Эндрюс неукоснительно настаивал на соблюдении строжайшего режима, и в его приветствии я явственно различил издевку. В то же время несомненным облегчением было наличие обслуживающего персонала из числа немецких военнопленных. Повара, разносчики еды и парикмахеры, сами перенесшие тяготы плена, старались всячески помочь нам, когда поблизости не было надзирателей. Они шепотом передавали новости, опубликованные в газетах, подбадривали и желали удачи.