и стало необходимо задуматься о будущем. Как вспоминал близко знавший ее с молодых лет Соломон, уже к моменту возобновления отношений с Красиным в 1902 г. в ней «не было ничего общего с той курсисткой Миловидовой»: «Жизнь и нужда наложили на нее свою тяжелую руку, и от былого идеализма в ней не осталось уже ничего. Это была зрелая женщина, очень себе на уме, с обывательской хитрецой, с явно выраженными мещанскими стремлениями извлечь из каждого, что можно, для себя и своих, с тяготением к мещанской, дурного тона „шикарности“»[1733]. Они встретились в Крыму, где Леонид Борисович в очередной раз «скрывался» от полиции, а Любовь Васильевна отдыхала с детьми. Старая любовь не ржавеет: страсти закипели вновь. А вскоре, не разводясь с прежним мужем Виктором Оксом, настойчивая дама появилась в доме Красина в Баку с тремя детьми и заявила, что собирается с ним жить. И Леонид Борисович согласился: якобы ему очень докучало внимание местных незамужних дам[1734]. Лично я верю в эту версию биографов Красина с трудом, но факт есть факт: Любовь Васильевна вернулась в жизнь Леонида Борисовича.

Сам же Красин считал время, проведенное в Париже в переговорах о взаимных финансовых претензиях, потерянным впустую. Он рвался в милый его сердцу Лондон — туда, где бурлила политическая и деловая жизнь, а главное, находился мировой финансовый центр. В своих письмах к жене Красин называет Англию «ваш волшебный остров»[1735]. Как видим, Великобритания всегда была притягательным местом для жизни семей крупных функционеров страны, пусть они и именовались большевиками, а не демократами или патриотами. Что-то в этом все же есть…

Тем более, в Великобритании даже в среде высших слоев буржуазии наметились явные подвижки. В который раз Леонид Борисович просматривал полученное из Лондона донесение резидентуры советской разведки, которой удалось раздобыть протокол закрытого совещания президента «Мидленд-банка» с представителями Генерального совета Конгресса профсоюзов[1736] о возможности кредитования России от 9 марта 1926 г.[1737] Уж кого-кого, а Маккенну Красин знал прекрасно. Он отлично понимал, что бывший министр финансов неспроста совершенно «опустил тему [британских] кредитов царскому режиму и займов, предоставленных во время войны». При этом, оправдывая политику «Мидленд-банка» в отношении «Аркоса», он заявил, что дисконтирует векселя общества под обычный процент. А в ответ на критику в адрес возглавляемого им банка за кредитование торговли с Советами заметил, что банк предоставляет средства под товары, которые уже погружены на британские корабли в портах СССР и находятся в пути. Притом добавил, что «Мидленд-банк» намерен делать это и в дальнейшем[1738].

Когда Красин впервые прочитал это сообщение, он даже вздрогнул, запнувшись на словах «царский режим». «Неужели так в подлиннике? — подумалось Леониду Борисовичу. — Или так, по привычке, написали тамошние чекисты?» Красин не успокоился, пока не получил подтверждение: да, все верно — «the Czarist regime». Это был знак, который нельзя переоценить.

«Лед тронулся», — улыбнулся Красин. К тому же он знал, что Маккенна поддерживает очень тесный контакт с Кейнсом, своим бывшим помощником по Казначейству. А тот не так давно, в сентябре 1925 г., побывал в России на праздновании юбилея Академии наук. Много встречался, читал лекции, даже выступил перед сотрудниками Госплана СССР. Еще тогда Красин обратил внимание на этот факт, отметив в письме к Любови Васильевне: «Вообще посещаемость СССР иностранцами сильно возросла, и уже делается модой поехать в Москву»[1739]. После этой поездки Кейнс очень подробно информировал Маккенну о своих впечатлениях. И это окончательно убедило главу «Мидленд-банка» в том, что Советы стоят прочно и надо с ними сотрудничать.

И здесь настроение Красина испортилось: пока надо делать реальные дела в Лондоне, он прозябает в Париже. А тут еще эти французы заявляют вообще о каких-то фантастических суммах претензий к России за национализированное имущество и т. д. — 15 млрд фр. или 600 млн ф. ст., совсем берега потеряли. А он, Красин, должен во всем этом ковыряться, без всяких надежд на прогресс. В этих вопросах он всегда придерживался четкой позиции: предельное сокращение размера долга до разумного предела (в случае с Францией до одного миллиарда франков) и выдача правительственной гарантии на размещение нового займа, желательно на вдвое большую сумму, определенный процент от суммы которого, допустим, в виде половины ставки по кредиту, будет идти на погашение задолженности и, возможно, некоторых претензий крайне ограниченного числа лиц. При этом Красин аргументировал свою позицию тем, что значительная часть суммы кредита будет использована на оплату товаров и заказов в стране-кредиторе, чем будет способствовать поддержанию местной экономики. Однако было понятно, что любое согласие СССР на выплату хотя бы по части претензий со стороны западных кредиторов неизбежно приведет к росту котировок царских ценных бумаг, что в случае Франции особенно актуально. Десятки тысяч мелких рантье только и ждут случая, чтобы зубами вцепиться в советские деньги. Это явление широко наблюдалось после наполеоновских войн, когда Россия стала платить по своим прежним обязательствам, которые лихо взлетели в цене от 2–12 % от номинала во время пребывания Наполеона I со своим разношерстным воинством в Москве до 100 % после начала бегства «великой армии».

Памятуя все это, в итоге в Политбюро пришли к заключению, что можно признать предельную сумму долга перед Францией в 300 млн руб. (где-то 750 млн франков, если считать через эталонную тогда валюту — английский фунт стерлингов). И то в случае гарантии предоставления товарных кредитов на аналогичную сумму на срок от трех до пяти лет[1740]. В дальнейшем было решено согласиться на увеличение размера долга до 400 млн рублей при условии срока выплаты не менее чем 50 лет при средней ежегодной выплате процентов и погашении основной суммы в размере 25 млн руб.

Надо сказать, в советском руководстве уже давно не было единства по этому вопросу. Еще 15 октября 1921 г. Чичерин предлагал признать долги царской России на уровне правительства, назвав необходимость смены курса в этом вопросе «резким поворотом». Это предложение вызвало крайне негативную реакцию у Ленина, который указал, что с целым рядом стран удается договориться и ради удовлетворения аппетитов только Англии и Франции, которые «хотят нас ограбить», «по-моему, никаких уступок и шагов делать не следует». А раз так, то «на их „недовольство“ этим не будем обращать внимания»[1741]. А что касается долгов, то вполне будет достаточно и заявлений Красина.

Так что впасть в меланхолию советскому послу было очень даже легко. В силу нестабильности политической ситуации во Франции и резкой критики со стороны правых Эррио, признав СССР, затем «задергался» и, «чтобы успокоить