восстановление работоспособности принес длительный отдых с дочерьми в августе — сентябре 1924 г. в Венеции, под крылышком его поклонника Муссолини, и дурацкие указания из Москвы, типа расширения любой ценой экспортных продаж платины, заставляют его страдать еще больше, чувствуя собственное бессилие перед системой[1749].

Все это укрепляло самого Леонида Борисовича во мнении, что новое поручение партии на самом деле являлось не чем иным, как имитацией кипучей деятельности, что откровенно бесило его. К тому же резко ухудшилось его здоровье: трудно стоять, сидеть, большую часть времени он проводит лежа. Все чаще, пристрастившись делать это еще в Москве, прибегает к процедуре переливания «молодой крови». Причем в Париже поначалу донорами выступают его дочери. Чаще других Катя. «Доноров у меня три своих, — отмечает он в одном из парижских писем, — гоняю я их с собой при перекочевках, как стадо своих коров»[1750]. Применяются и другие методы лечения, зачастую весьма болезненные. Правда, все неприятности несколько скрашивает приезд в Париж Марочки Чункевич, которую он не забывает посещать иногда даже сразу после медицинских манипуляций[1751].

Но это совершенно не мешает ему пространно, в малейших деталях описывать свое лечение другой, столь же горячо любимой женщине. «Болезнь, должно быть, давно ко мне подкрадывалась, и периоды зеленого цвета лица и повышенной утомляемости, вероятно, вызывались у меня уменьшением числа красных шариков, — делится он своими невзгодами с Тамарочкой Миклашевской. — Я теперь тоже на даче, полчаса езды от Парижа… В город я езжу 2 раза в неделю, на переливания, в очень покойном автомобиле, могу даже, если захочу, растянуться в нем и ехать лежа»[1752].

Признаюсь, меня поражает, как при своем положении и таком состоянии здоровья Красин умудряется писать такое количество столь пространных писем Миклашевской. Вероятно, образ любимой женщины, молодой и полной сил, поддерживает его жгучую надежду на выздоровление, он упорно борется со своим тяжелым недугом («врачи, склонные к оптимизму, находят, будто бы и тут есть заметные улучшения»), ибо имеет главную цель — вернуться в Лондон. Но тут же проскакивают и нотки отчаяния, если не обреченности: «Нельзя длительно вести жизнь вампира, питаемого даже честной коммунистической кровью»[1753].

И хотя Красин, как мы видим, не утратил чувства юмора, намекая, что среди его многочисленных доноров есть немало французов левых убеждений и он теперь подлинный интернационалист по крови, положение мало располагает к радостному восприятию окружающей реальности: на болезненное состояние накладываются сложности работы, когда ему приходится принуждать себя заниматься делами, мало рассчитывая на успех.

СССР даже принял участие в марте 1925 г. в выставке в Лионе, где в советском павильоне были стенды с образцами советской платины в слитках и изделиях. Когда Красин прибыл для осмотра экспозиции, то пришел в негодование. «Вы что, всерьез собираетесь торговать на ярмарке платиной? Что вы, с ума сошли? Платину же не продают на ярмарке!» — обрушился он на организаторов.

Всего предполагалось продать в Париже 70 тыс. унций платины одной партией по цене 110 долл. за унцию. Но местные фирмы соглашались максимум на 3200 унций — примерно 100 кг. По твердой цене никто не хотел рисковать. Все стремились работать за комиссию[1754].

Надо сказать, и усиленная распродажа платины не спасла положения: денег на проводимую Сталиным индустриализацию требовалось все больше, а золота в закромах, несмотря на определенные успехи в наращивании его добычи, становилось все меньше. Вряд ли лоточные методы торговли платиной могли исправить ситуацию с резервами. Пройдет не так много времени, и Шейнман, впадавший в подлинные истерики на совещаниях по вопросам дополнительной эмиссии рубля, 16 июля 1928 г. письменно предупредит председателя СНК Рыкова, что «ножницы, образовавшиеся ввиду роста денежной массы и сокращения золотых ресурсов, будут продолжать раздвигаться и в IV квартале, и в I квартале, как ввиду потребностей внутреннего рынка, так и в связи с предстоящим вывозом золота», из-за чего «продолжать эмиссию с соблюдением действующих узаконений нет возможности», а «вопрос о мероприятиях по восстановлению наших золотых ресурсов больше не терпит никакого, хотя бы самого краткого, отлагательства»[1755].

Возможно, дополнительную досаду у Красина вызвал тот факт, что теперь большое влияние в области торговли платиной приобрел его недавний подчиненный Лазерсон, который, оперившись, отдалился от ставшего к тому времени уж слишком назойливым покровителя и сменил должность представителя валютного управления в Лондоне на заведование коммерческой частью генеральной агентуры Наркомфина в Берлине?[1756] Трудно сказать, но очевидно одно: подобный дилетантский подход не мог удовлетворить Красина, ему было тесно во Франции, где почти все его раздражало. Возможно, исключение составляли только визиты к Марочке Чункевич. И хотя к тому времени у него там под рукой находился выкупленный при его участии «Евробанк» (Eurobank)[1757], по факту Красин стремился в милую его сердцу Англию, хотя и понимал отсутствие перспектив в решении этого вопроса. «Так бесплодно и глупо было это годичное сидение в Париже», — писал он жене[1758]. Позволю себе предположить, что Красина в первую очередь злит не несговорчивость французов, а то, что его устранили из Лондона — на тот момент основного финансового центра мировой экономики и, главное, — торговли золотом. Денежные потоки, которые идут в том числе и через фактически управляемый им Московский народный банк, из Парижа ему попросту трудно контролировать. Он буквально рвется в Лондон. Вероятно, к этому побуждает его и стремительно ухудшающееся состояние здоровья. Красину все хуже, он подолгу лечится, практически перестает работать. Дело настолько плохо, что ему приходится все чаще переливать кровь. Французские врачи уже прямо говорят его дочерям, которыми вновь выступают донорами, что положение их отца практически безнадежно.

Очевидно, Леонид Борисович, сознавая, что его жизненный путь близится к завершению, стремится в Лондон только с одной целью: урегулировать свои финансовые дела, дабы обеспечить безбедную жизнь обеим любимым женщинам и дочерям. Хотя, как и каждый тяжело больной человек, Красин не теряет надежду на счастливый билет, на внезапное исцеление.

Надо сказать, перед отъездом в Париж ситуация для Красина складывалась не лучшим образом. С уходом в мир иной вождя «господин положения» занервничал. «Весть была неожиданная, как удар молнии из ясного неба», — так передал свои чувства Красин в момент получения известия о смерти Ленина в письме Тамаре Миклашевской — наиболее близкому на тот момент в его жизни человеку. И далее он добавляет фразу, смысл, которой, на мой взгляд, весьма символичен для понимания состояния Леонида Борисовича: «Ну вот, теперь будем жить без него»[1759]. Прошло всего лишь два дня, как не стало Ленина —