Лама нажал на грушу, выцеживая еще одну порцию крови, на этот раз совсем скудную:

– Скоро все кончится. Неужели я тебе настолько противен, учитель, что ты предпочтешь исчезнуть, сгинуть навсегда, но только не сделать меня преемником?

Тот кивнул и прошелестел одними губами:

– Ты сказал.

Лама в ярости снова нажал на грушу:

– Немощный, упрямый, жалкий старик! Если я тебе так ненавистен, почему не убил меня, пока еще мог?!

Мастер сделал глубокий вдох, собираясь с силами для ответа:

– Не моими… руками.

– Узнаю тебя, – Лама оскалился. – Ты всегда любил оставаться чистеньким, не мараться. Невмешательство и неделание – как удобно! Ты щадил все живое, пока другие за тебя убивали… Для чего же ты теперь вылез?! Зачем ты пришел сейчас?

– Совершай выбор делания… если неделание ведет к смерти.

– Что ж. Сдается мне, ты сделал свой выбор. И он привел тебя как раз к смерти. А меня теперь не убить – ничьими руками!

Лама склонился над полным кувшином и понюхал густую, теплую, пахнущую чудом и кровью, пахнущую жизнью и смертью красную киноварь.

– Как знать, – учитель взглянул на дверь. – Это уж как распорядится судьба.

Я целюсь в него из двустволки, снятой с плеча погибшего сегодня в бою старовера. В правую часть груди, туда, где у него сердце.

Будь он человек, я бы использовал револьвер, но зверя следует убивать из охотничьего ружья.

А Лама смотрит на мою двустволку без страха. Смотрит с насмешкой:

– Дурак. Перевертыша можно убить только древним оружием. Не трать напрасно патроны.

Я говорю:

– Мои патроны начинены смертью.

И я стреляю.

Мои пули смазаны густой и черной мертвой водой – из патронташа с ампулами, который я обнаружил в вещмешке полковника Аристова.

Он прижимает руку к груди и с удивлением смотрит, как выхлестывает из раны, как течет между пальцев и как становится черной его древняя кровь.

Он опускается на четвереньки. Он хрипит, с трудом шевеля чернеющими губами:

– Меня не убить… ничьими… руками…

И он лакает почерневшим языком из кувшина красную киноварь, заветный эликсир жизни. И я готовлюсь выстрелить в него снова – но тот, кого я еще недавно считал рядовым, почему-то велит мне:

– Ложись!

И я бросаюсь на пол за секунду до взрыва, и хрусталь из серванта разлетается как шрапнель, и переливающиеся осколки осыпаются мне на голову.

Когда убиваешь человека, платишь ему монетой. Когда убиваешь зверя, платишь ему каплей крови. Когда убиваешь оборотня, следует расплатиться и тем, и этим. И я бы заплатил, если бы хоть что-нибудь осталось от тела, кроме черного выжженного провала в дощатом полу.

– Когда встречаются живая вода и мертвая, вещество и антивещество, происходит аннигиляция…

Я рефлекторно удивляюсь «умным словам», на секунду забыв, что этот человек с незабудковыми доверчивыми глазами, этот похожий на подрощенного овчарочьего щенка человек – не Пашка. Что Пашки нет.

Впрочем, нет в нем больше этой щенячьей повадки, и глаза его в темных провалах на обескровленном бледном лице кажутся больными и старыми.

– …Высвобождение чистой энергии. Уничтожение. Превращение в ничто. У тебя еще остались такие ампулы?

Я киваю. Он протягивает руку ладонью вверх, повелительно:

– Отдай. Они мне скоро понадобятся.

Я подчиняюсь. Потом, не выдержав, спрашиваю:

– Зачем так сложно? Зачем все было так сложно? Все эти хитрости, пересеченья, случайности, эти предательства, эти смерти? Зачем ты просто не навел порядок, не сотворил чудо? Зачем позволил происходить злу?

– Ты, кажется, спутал меня с богом, Макс Кронин. А я не бог. У каждого человека своя судьба, каждый ткет свою нить… Я лишь вижу всю картину, весь узор в целом. Могу иногда подправить стежок. А иногда – оборвать.

– Как мне теперь тебя называть?

– Я – мастер Чжао, но ты волен звать меня как угодно. Имена – их знаешь сколько бывает?

Он вдруг смеется таким родным, таким задорным Пашкиным смехом, что меня охватывает тоска:

– Мне больше нравится Пашка. Но его ведь нет. И не было. Правда, мастер?

– Неправда, товарищ Шутов. Он действительно был, этот рядовой Овчаренко. Был одной из тысячи прожитых жизней. Он любил тебя и тобой восхищался. И я его понимаю. Мне нечасто везло с учениками. Ты был моим лучшим учеником.

Был. От этого прошедшего времени вдруг становится горько. Будто он от меня отрекся. Будто, если бы он позволил, я пошел бы сейчас за ним, а вовсе не к самолету, у которого ждет меня моя женщина.

Он встает, пошатнувшись. Он берется рукой за мое плечо – и говорит, по-моему, не от нужды, а из жалости:

– Сейчас я слаб. Проводи меня на моем пути еще самую малость, пока силы не восстановятся.

Если бы я был собакой, я бы сейчас вильнул ему хвостиком.

– Да, учитель. Куда лежит путь?

– В Усыпальницу терракотовых воинов. За фанатиком, который пошел их будить с ведром моей крови.

Я провожаю его до болота. Там он говорит мне:

– На этом все. Здесь наши пути расходятся. На прощанье ты можешь задать мне три вопроса, как в сказке.

Я смотрю на холм с одиноким кряжистым деревом на вершине.

Я смотрю, как на холм выбираются и становятся в строй терракотовые истуканы. Отсюда они кажутся игрушечными солдатиками.

– Они правда ожили?!

– Ты сказал.

– Что ты будешь делать?

– Аннигиляцию. У тебя остался один вопрос.

– Но у меня их так много!

– Тогда спроси первое, что придет в голову.

Я смотрю, смотрю на проклятый холм…

– Почему ты проклял всех, кто дотронулся до лисьего золота, а мне позволил забрать его из святилища безнаказанно? В том ли дело, что я не хотел присвоить его себе?

Он качает головой.

– Дело в том, что ты и так достаточно проклят.

Я смотрю, как он идет по болоту, уверенно переступая с кочки на кочку. Как обходит ловушки, как уклоняется от арбалетной стрелы, слегка подавшись вбок корпусом. Как другую стрелу он останавливает выставленной вперед раскрытой ладонью.