Гораздо важнее для меня было признать, что я разделяю ответственность за все действия Гитлера, не исключая преступлений, имевших место в период с 1942 года, где бы и кем бы они ни совершались. «В политической жизни каждый полностью отвечает за свой сектор, – сказал я. – Но если человек принадлежит к правящей элите, то на нем лежит и коллективная ответственность. Кто, если не ближайшие соратники главы государства, должен отвечать за развитие событий? Однако о коллективной ответственности можно говорить лишь применительно к фундаментальным вопросам, но не к деталям… Это в полной мере относится и к лидерам авторитарного государства. После подобной катастрофы недопустимы никакие попытки уйти от ответственности. Ибо, если бы война была выиграна, руководство, несомненно, заявило бы, что в этом их общая заслуга… Я готов разделить ответственность за совершенные преступления, тем более что глава государства избежал ответственности перед немецким народом и миром».

Зейссу-Инкварту я высказал ту же мысль еще жестче: «А если бы ситуация неожиданно изменилась и мы оказались победителями? Неужели вы не понимаете, что каждый из нас бросился бы восхвалять свои заслуги и достижения? Но мы проиграли, и вместо наград, орденов и почестей распределяются смертные приговоры».

Все те недели Флекснер тщетно пытался убедить меня во избежание роковых последствий не брать на себя вину за все, что не касалось моего министерства. Однако после своего признания я испытал огромное облегчение. Я был рад, что не пытался уклониться от ответственности, и полагал, что, разъяснив свою позицию, могу с чистым сердцем перейти ко второй части показаний, касавшейся последней фазы войны. Я считал важным обнародовать эти факты, главным образом ради немецкого народа. Если народ узнает о намерениях Гитлера уничтожить саму основу его существования после военного поражения, то сможет освободиться от прошлого и помешать созданию мифов о Гитлере[347]. Однако эта часть моих показаний вызвала негодование Геринга и других подсудимых[348]. Я вскользь упомянул о своем плане покушения на Гитлера, главным образом для того, чтобы показать, насколько опасной я считал его тактику «выжженной земли», но заявил, что предпочитаю не вдаваться в подробности. Судьи посовещались, затем председатель обратился ко мне: «Суд хотел бы узнать подробности. А сейчас объявляется перерыв». Я не хотел подробно обсуждать эту тему, боясь, что подумают, будто я хочу обелить себя. Я неохотно изложил ту историю в общих чертах, а затем договорился с адвокатом не упоминать эти показания в его заключительной речи[349].

Дальше я весьма быстро рассказал о последнем этапе своей деятельности, поскольку никто меня больше не прерывал. Чтобы не создалось впечатление, будто я подчеркиваю свои особые заслуги, я сказал: «Я не слишком сильно рисковал. Начиная с января 1945 года в Германии можно было действовать наперекор официальной политике, если делать это разумно. Любой здравомыслящий человек одобрял подобные меры. Все, кто помогал мне, прекрасно понимали, что означают наши [контр]приказы. Даже члены партии с большим стажем в тот период пришли на помощь народу. Совместными усилиями мы смогли предотвратить выполнение безумных приказов Гитлера».

Флекснер с явным облегчением закрыл папку и вернулся на свое место.

Слово взял судья Джексон, главный обвинитель от США. Я не удивился, поскольку накануне вечером ворвавшийся в мою камеру американский офицер заявил, что перекрестному допросу меня подвергнет сам Джексон. Вопреки обыкновению, Джексон заговорил негромко и даже с некоторой благожелательностью. Подтвердив с помощью документов и моих ответов тот факт, что я признал вину за использование труда миллионов подневольных рабочих, он прокомментировал вторую часть моих показаний в весьма благоприятном свете. По его словам, я оказался единственным человеком, который осмелился в глаза сказать Гитлеру, что война проиграна. Здесь я прервал его, заметив, что Гудериан, Йодль и многие командующие армейскими группировками также противоречили Гитлеру. Когда Джексон задал следующий вопрос: «Значит, были и другие заговоры?» – я ответил довольно уклончиво: «В тот период составить заговор было на удивление легко. Если бы вы остановили любого прохожего и рассказали ему, какова ситуация на самом деле, он ответил бы: «Чистейшее безумие». А если бы у него хватило мужества, то он предложил бы свою помощь… Это было вовсе не так опасно, как кажется сейчас, ибо в Германии было, может, несколько дюжин безрассудных людей, остальные восемьдесят миллионов мыслили здраво и прекрасно понимали, во что их втянули».

Перекрестный допрос продолжил генерал Рагинский, представитель обвинения от Советского Союза. Здесь из-за ошибок переводчиков возникло множество недоразумений. Затем Флекснер передал суду письменные показания двенадцати моих свидетелей, и на этом слушание моего дела закончилось. Меня уже несколько часов мучили сильнейшие боли в желудке. Вернувшись в камеру, я рухнул на койку, измученный и физически, и душевно.

Обвинители произнесли заключительные речи, и на этом суд фактически закончился. Теперь каждый из нас должен был произнести последнее слово. Что особенно важно, наши речи должны были транслировать по радио полностью, и это давало нам последний шанс обратиться к нации, честно рассказать о совершенных преступлениях и признать свою вину[350].

Девять месяцев процесса не прошли для нас бесследно. Даже Геринг, который вначале вел себя агрессивно и был полон решимости оправдаться, в своем последнем слове сокрушался о страшных преступлениях, раскрывшихся на процессе, осуждал жуткие массовые убийства и заявил, что не понимает, как это могло произойти. Кейтель утверждал, что предпочел бы смерть, только бы снова не оказаться втянутым в такие ужасные преступления. Франк говорил о вине Гитлера и немецкого народа и призывал упорствовавших сойти с пути «политического безумия, который ведет лишь к разрушениям и смерти». Его речь звучала слишком выспренне, но по сути отражала и мое мнение. Даже Штрайхер в своем последнем слове осудил санкционированные Гитлером «массовые убийства евреев». Функ заявил, что испытывает глубокий стыд при мысли о жутких преступлениях режима. Шахт сказал, что «потрясен до глубины души невыразимыми страданиями людей, которые пытался предотвратить». Заукель, по его словам, был «шокирован разоблаченными на процессе преступлениями». Папен утверждал, что «силы зла победили силы добра». Зейсс-Инкварт назвал зверства нацистов «ужасными эксцессами». Фриче подчеркнул, что «чудовищное уничтожение пяти миллионов человек – предостережение будущим поколениям». Однако все подсудимые отрицали свою вину в этих преступлениях.