пояса, хотя из открытых дверей «Пассата» тек холодный воздух. И вонял мертвечиной.

Федор кивнул на автобус:

— Скажи там что-нибудь, хорошо? Ты же умеешь.

— А ты? — растерялся я. — Ты разве… не поедешь?

— Да тут и без меня, похоже, не протолкнуться.

— Но…

— На кладбище люди вас ждут, они все сделают, тебе пару слов сказать, ладно?

— Я скажу, но ты…

— Да что мне там делать вообще?

— Как что?

Федор бросил окурок в иван-чай, направился к машине. Я сделал несколько шагов за ним, Федор уже устроился в «Пассате».

— Она же тебя…

Я не договорил, «Пассат» сорвался с обочины, развернулся, проскочил мимо и погнал в сторону города.

В дверцу выглянула Снаткина:

— Поехали! А то совсем завоняет невестушка.

Так сказала Снаткина.

Я вернулся в автобус.

— Не надо бы нам задерживаться, — проворчал водитель. — Мне к двум часам в Коммунар надо…

— Ты рули давай! — посоветовала Снаткина. — А то до своего Коммунара послезавтра доедешь! У меня все племянники в милиции!

Водитель повел автобус дальше. Снаткина подсела ко мне.

— Покойники — они как люди, каждый сам по себе, — сообщила она. — Один твердеет, как доска, другой помягче, вот как невестушка, а бывает, что тяжелеют. Пока живой — как глист, а как помрет, так четверо еле несут, как чугунный, у гроба ручки выворачивает. Или булькают. Зимой Ремнёва хоронили, как понесли, так он и забулькал, внутри отмерзло что-то или оторвалось. От кузова его несут, а он буль-буль, буль-буль. Мужики несут и смеются, даже баба Ремнёва засмеялась. Хорошо тогда похоронили, очень хорошо… А бывает, скрипухи, это, правда, редко случается, от давления зависит и от влажности. Если давление высокое…

Если давление высокое или скачет, то некоторые скрипят. Поскрипывают, чаще всего под утро, когда все звуки слышны особенно. На других лежат кошки. Только гроб на табуретки поставят, а она тут как тут, уже запрыгивает, и соседские кошки в дом лезут. Моргуны еще. Алкаши. Как при жизни хлебают, так и потом, лежит вроде в зале, а из бутылок по всему дому словно испаряется. Стучат многие.

В первую ночь как начинают, так до девятого дня и грохочут.

Зубами еще клацают. Как рот ни подвязывай, все равно клацают. Раньше, чтобы не стучали, смолой склеивали. А есть еще ходоки которые. Не бабники, а те, кто потом к родне своей по ночам шастает. Стоят, смотрят. Ты вот молодец, правильно, что за ноги подержался, теперь невестушка за тобой не вернется, так и надо делать…

Холод на шее, ледяная крошка.

— А есть как сирень, ароматные. Но я таких всего два раза встречала. Он лежит, а вокруг свежесть, как весной, запах цветочный, эти, само собой, в рай…

В покойниках Снаткина разбиралась.

— Но хуже всего желтушные. Если пожелтел, так покоя от него не жди, изведет.

К таким прикасаться нельзя ни в коем случае…

Минут через десять мы доехали.

Кладбище изменилось.

Последний раз я был здесь давно. Тогда кладбище умещалось среди старых толстых сосен, сейчас оно распространилось на север, заступило в мелколесье, и хоронить между деревьями стало невозможно. Тогда лес вырубили, оставив лысый квадрат со стороной в полкилометра, его успели заполнить до половины, на другой же успели прорасти мелкие деревца и образоваться стихийные свалки кладбищенских отходов: рыжие кучи прошлогодней хвои, выцветших пластиковых венков, черных лент и подгнивших крестов, которые заменили мраморными памятниками.

— Куда рулишь-то?! — Снаткина стучала водителя в плечо. — Надо с другой стороны заезжать, а тут не пролезем!

Но водитель Снаткину не услышал, а поехал напрямик, через главный вход, мимо бака с водой и строящейся часовни.

— Ты что, поляк?! — Снаткина кинула в водителя пустым коробком. — Тут только поляков хоронили!

Дорога через кладбище узкая и зигзагом, водитель вилял между старыми соснами и уклонялся от могильных оград.

— Вот дурак-то попался! — не успокаивалась Снаткина. — С другой стороны лучше заезжать! С другой, говорю!

Водитель не отвлекался, вел автобус мимо вросших в мох надгробий, стараясь попасть между могилами и лесом.

— Я же говорила, что тут поляки! — отчего-то торжествующе сообщила Снаткина.

Я поглядел. На краю дороги краснел гранитный камень в полчеловеческого роста: хоронили недавно. Надпись на польском с перечислением фамилий, восемь в столбик.

— Ты не туда едешь, там еще не закапывают! — не успокаивалась Снаткина. — С другой стороны надо, с краю заезжай!

Все-таки подводник, я был прав, терпелив и способен пробираться на ощупь.

У дальнего края нового квартала на границе леса виднелся холм свежей земли, подводник развернул автобус, сдал задом, чтобы можно было открыть кормовую дверцу, и объявил:

— Приехали.

Я, Роман и Снаткина вышли. В земляной холмик была воткнута опознавательная сосновая ветка с надетой на конец синей пластиковой бутылкой.

— И где… могильщики? — спросил Роман.

На кладбище не было никого, даже ворон. Пустота и яма. Желтый песок и немного камней вокруг. Все на празднике.

Я заглянул в яму.

Я видел могилы. Обычно это были аккуратные могилы, выкопанные по доске рукастыми и скорыми копщиками; если была зима, на стенках могил оставались борозды от подрубания ломом, если кладбище располагалось в низине, на дне чернела вода. Могилы отличаются, как отличаются люди, которых в них хоронят. Но это вообще была не могила, яма. Округлая, отрытая кое-как, с неровными спусками, сужающаяся книзу, с криво обрубленными сосновыми корнями.

— Странная… могила, — заметил Роман.

— Ленюшка лучше бы вырыл, — сказала Снаткина. — Я Ленюшку на завтра еле уговорила, а он хорошо копает, с отнором, а тут дыра, кто так копает, канава…

Снаткина сделала несколько шагов вокруг ямы, разглядывая ее, пробуя землю обрезанным резиновым сапогом, хмурясь.

Не могила, вдруг понял я. Вообще не могила, яма для мусора. Такие роют на углах кладбищенских кварталов для сбора осенней травы, старых венков и выцветших лент, хвои, нападавшей с леса, роют перед Пасхой, а в октябре заравнивают бульдозером.

— Здесь нельзя хоронить, — сказал Роман. — И лопат нету…

— Сказали здесь, — ответил водитель. — Лопату я найду.

— Здесь нельзя хоронить! — заорала Снаткина. — Ты что, не понимаешь?! Ты не туда нас привез! Вези куда надо, рогдай уржумский!

Водитель ответил, что туда привез, куда велели, бутылку синюю видите? Что он не местный и не собирается здесь кривулять, а Снаткина сказала, что новые могилы с другой стороны…

Я потрогал висок. Скорей бы. Обычно кладбищенская часть больше не длилась, потом поминки часа полтора, но в сегодняшнем случае на поминки рассчитывать не приходится, да и ладно, уже отпраздновали.

— Вон туда! — Снаткина указывала скрюченными пальцами. — Туда езжай! Туда — вон там же вырыто!

Я посмотрел. У Снаткиной отличное зрение