сыпали градом огня из аркебуз. Стена изрыгала огонь и дым, подобно вулкану, во все стороны летели стрелы. Пытаясь не обращать внимания на шум, дым и вонь, Мария бегала, пригнувшись, позади солдат, стараясь выполнять свою работу и в то же время никому не мешать.

Но не все женщины были такими робкими. Некоторые вставали на цыпочки прямо на крепостной стене, коренастые женщины в черных платьях и барнузах, и бесстрашно бросали камни в тюрбаны и задранные головы, выкрикивая проклятия и молитвы. Одну из них убило прямо перед носом у Елены. Елена с Марией оттащили ее с дороги за ноги. Обессилев, они присели у тела, собираясь с силами и мыслями. Если бы в прошлой жизни их спросили, каким они представляют себе ад, они не смогли бы додуматься до тех сцен, что наблюдали этим вечером.

Рыцари привели к стенам свои войска. Они выкрикивали распоряжения, пытаясь внести порядок во всеобщий хаос. Сигналы передавались с помощью труб, смысл их был понятен лишь солдатам. Прямо перед Марией со стены спрыгнул янычар, за ним еще один. Их тут же застрелили, но позади них уже виднелись концы приставных лестниц и острия пик, слышались лязг оружия и крики на турецком и арабском.

Мария тащила три заряженных арбалета из пункта перевооружения к лестнице и вдруг остановилась как вкопанная. Вся улица была заполнена людьми, солдатами и гражданскими, снующими туда-сюда и выполняющими тысячи поручений. Джулио Сальваго толкал тачку, нагруженную тяжелыми мешками. Она проследила за ним, сама стараясь оставаться в тени. Недалеко от улицы, ведущей к дворцу, тачка перевернулась, и все мешки рассыпались.

На лбу у Сальваго выступили капельки пота, пока он пытался собрать мешки. Он поднял тачку и закинул в нее первый мешок, потом следующий, все время придерживая поклажу рукой, как будто приготовившись снова ловить ее.

Звуки битвы отошли на второй план сознания Марии. Она смотрела на него, и в висках у нее стучала кровь. Она знала, что может убить его прямо здесь и сейчас, в присутствии сотни человек, и никто никогда не узнает. Все куда-то бежали, занятые своей работой, не обращая внимания ни на что вокруг. Мария положила два арбалета на землю. Опершись о столб, она прицелилась ему в спину, затем слегка подняла прицел, метясь в голову. Достаточно легкого движения пальца, и стрела полетит в цель. Он упадет на землю, один из десятка трупов, никем не замеченный и не оплакиваемый. Она вспомнила Якобуса, который несколько лет назад вот так же целился из арбалета. Вспомнила подземную тюрьму и его крики, которые по-прежнему мучили ее во сне. Вспомнила все злоключения, которые долгие годы причинял ей этот человек. А еще она подумала о том, какие надругательства придется вытерпеть Нико, когда он предстанет перед судом Сальваго после окончания осады. Ее руки дрожали. Мария сделала глубокий вдох и закрыла глаза.

За Якобуса. За Нико. За меня.

Рыдая от отчаяния и душевной боли, она опустила оружие. Она не могла выстрелить.

Подобрав все мешки, Сальваго двинулся в путь. Он свернул на следующую улицу и исчез из виду. Чувствуя себя опустошенной, Мария выдохнула и вернулась на крепостную стену.

После этого наступление длилось еще два часа. В общей сложности – шесть. Какой бы ни была свирепой атака на Биргу, основной удар принял на себя форт Сант-Мишель. К вечеру рвы перед городом и фортом были заполнены трупами. Внутри крепостных стен раненых тащили в лазарет мимо груды мертвых тел.

Мария ненавидела себя. В этот день тысячи чужих людей поубивали друг друга, и все это происходило у нее на глазах, а она не смогла заставить себя убить единственного человека, который, она точно знала, заслуживал смерти, человека, которому она желала смерти больше всего на свете. Ее остановило не великодушие и не мораль. Она сама не знала что.

Ситуация в лазарете сложилась катастрофическая. Не хватало лекарств и бинтов. Много складов было уничтожено при обстрелах. По коридорам было не пройти. Каждый клочок, свободный от обломков, был занят раненым, и новые пули, пробивавшие ближайшую к заливу Калкара-Крик стену, время от времени убивали пациентов. Обержи были переполнены, и даже частные дома были обустроены для приема раненых.

Кристиан работал за гранью изнеможения, работал, пока в глазах не начинало двоиться. Несмотря на жару и высокую влажность, он постоянно носил доспехи, чтобы не терять ни секунды во время всеобщего призыва на крепостные стены. Такие призывы раздавались все чаще.

Почти каждый человек в Биргу и Сенглеа имел то или иное ранение. Кристиан осматривал только самых тяжелых. Он ампутировал конечности и вправлял переломы со смещением. Он извлекал осколки из глаз и стрелы из самых разных частей тела. Как только уносили одного пациента, на его месте тут же появлялся следующий. Битва размыла фокус и затуманила взор. Его руки летали над кровавым месивом. Тяжелее всего было работать с ранеными, которые находились в сознании. Обычно их помогали удерживать двое ассистентов, но иногда им приходилось убегать на огневые точки и оставлять его в одиночестве. Кристиан освоил новую технику: он нажимал на сонную артерию, и сознание отключалось из-за недостатка прилива кислорода к мозгу. Если он делал все правильно, эффект длился до пяти-шести минут. За это время либо он успевал закончить, либо пациент – скончаться.

Чаще всего раненым приходилось переносить все процедуры в полном сознании. Кристиан уже привык к жутким крикам, зная, что если человек молчит, значит его шансы на выживание невелики. При этом за месяцы осады звуки, доносившиеся из операционной, часто были более пугающими и почти такими же громкими, как турецкая артиллерия. Они разрывали сердце даже самым хладнокровным солдатам.

Кристиану довелось оказывать помощь Бартоломью, своему пажу. Мальчишка целыми днями защищал городские стены. Он поймал в воздухе занесенный над ним ятаган. Два пальца оторвало полностью, третий и четвертый висели кусками костей и сухожилий. Все время, пока Кристиан работал, парень пытался смеяться и шутить. Он говорил о соколиной охоте, задавал Кристиану вопросы, чтобы не думать о том, что доктор делает с его рукой.

– Я бы хотел научиться, сир. Вы ведь меня научите?

– С удовольствием, но тебе следует быть осторожнее с холодным оружием, – мягко улыбнувшись, ответил Кристиан. – Сокол должен куда-то приземляться.

Бартоломью смущенно улыбнулся в ответ, его лоб был покрыт испариной.

– Клинок предназначался для моей шеи, сир, – весело сообщил он. – А в результате воткнулся в его шею. Неплохо получилось.

Следующей ночью Бартоломью снова принесли в лазарет с вырванным куском бедренной мышцы. В него попала шальная шрапнель, выпущенная со своей же стороны. Кристиан отрезал кусок штанины и прощупал рану, не осталось ли в ней дроби. Обработав рану, он зашил ее. На этот раз Бартоломью не шутил. Его лицо было белым от боли, он с трудом подавлял стон. В здоровой руке он держал четки, тихо бормоча молитвы.

Ранение оказалось достаточно серьезным, и Кристиан распорядился отправить Бартоломью в палату. Он знал, что, если рана не загноится и не убьет парня, тот все равно останется хромым. Но Бартоломью суждено было третье. Он видел, как другие солдаты возвращаются на пост даже с более тяжелыми ранениями. И он тоже решил вернуться.

– Мне еще турок убивать, сир, – сказал он с леденящей душу радостью. – Пока я еще могу держать в руке меч.

Кристиан раздобыл ему деревяшку в качестве костыля, и Бартоломью поковылял обратно на свой пост у французской куртины, с абсолютно бесполезной левой рукой и правой ногой.

Трое суток спустя его опять принесли к Кристиану на узкой доске. На этот раз с ранением в грудь, с которым Кристиан ничего не мог сделать. Бартоломью умер на операционном столе, крепко сжимая в руке четки.

Помощники Кристиана вынесли его в коридор и положили сверху на остальные тела.

3 августа

Мустафа начал испытывать глубокое недовольство человека, чьи цели, несмотря на все старания, ускользают от него. Он приказал усилить обстрел, велев стрелкам снизить время охлаждения орудий между выстрелами. Никто из защитников Биргу и Сенглеа и представить себе не мог, что огонь усилится, но это произошло. Пять дней подряд пушки изрыгали огонь и дым сутки напролет без передышки.

На третий