спустя столько лет в нем все еще жило это непонятное, но такое терпкое чувство.

— Ты сожалел о моей смерти?

— Ты еще так молод… столько людей любили тебя… — тихо сказал Чу Ваньнин. — Это не ты должен был умереть. Прости…

— …

— Хорошо, если бы это был я. По крайней мере, никто бы особо не горевал.

Ощущаясь все более остро и терпко, то запертое внутри тайное чувство заставило вновь забиться его мертвое сердце. Это чувство родилось в нем когда он однажды возвращался домой вместе с Чу Ваньнином под одним зонтом. После стольких лет, посвященных коварным планам и грандиозным замыслам, окружающие его люди умерли и рассеялись. Он жил в тени и одиночестве, словно впав в спячку, и привык считать себя бесчувственным камнем. Впоследствии он и сам в это поверил, и только сегодня снова по-настоящему ясно ощутил, что у него все еще есть живое сердце.

Это было что-то такое кисло-сладкое и мучительно-зудящее.

Ши Мэй прекрасно знал, что не должен позволять себе такие эмоции, что этот едкий дождь разъест камень, а проросший из грязи мягкий мох разрушит его и заставит развалиться на части. Однако когда он, не сдержавшись, схватил Чу Ваньнина за руку, его сердце сорвалось на бешеный бег.

Он открыл рот, но горло пересохло и пришлось сглотнуть несколько раз, прежде чем он смог снова спросить:

— А ты? После моей смерти, ты горевал?

— …

— Горевал ли ты обо мне?

Прекрасные раскосые глаза Чу Ваньнина были полуоткрыты. Под укрывшими их похожими на весенний ивовый пух длинными густыми ресницами пряталось слишком много тайных мыслей и переживаний. Ши Мэй попытался заглянуть в них, чтобы уловить хоть какой-то намек на искреннюю и неприкрытую эмоцию.

Но его не было.

Так же, как вода сама по себе является водой, а зерно пшеницы само по себе является пшеничным зерном, чувство может быть выражено только в том случае, если оно на самом деле живет внутри человека.

Но, к сожалению, человеческие переживания не состоят из одного единственного чувства или эмоции. Смерть Ши Мэя сильно повлияла на Чу Ваньнина, заставив его испытать скорбь, душевные терзания и угрызения совести, а впоследствии раскаяние и сожаление. Множество переживаний, смешанных вместе, словно пшеничное зерно с водой, слишком долго пролежали в амбаре его памяти и в итоге перебродили и изменились, став чем-то совершенно иным.

Глубоко одержимый своей навязчивой идеей, Ши Мэй продолжал упорно настаивать:

— Учитель, если бы у тебя появился шанс все изменить, возможно ли, что ты повел бы себя так же, как тогда, когда хотел спасти его… ты бы отдал свою жизнь, чтобы спасти меня?

В глазах Чу Ваньнина была лишь серая, как пелена дождя, пустота.

— Возможно ли это?

— Ши Минцзин… — он успел произнести лишь эти два слова, как вдруг его рот грубо смяли чужие губы.

После столь долгого ожидания ответа, в тот момент, когда он действительно почти прозвучал, Ши Мэй испугался и не захотел слышать его.

Должно быть, в тот момент он подумал, что и сам уже знает ответ.

В груди бушевали обида и негодование. Он почти мстительно целовал мужчину на кровати, жадно всасывая его губы. Сначала Чу Ваньнин никак не реагировал, и только когда язык Ши Мэя попытался раздвинуть ему зубы, чтобы пробраться внутрь его рта, он, словно очнувшись ото сна, широко распахнул глаза.

— М-м!..

— Тсс, молчи, — часто и тяжело дыша, Ши Мэй надавил Чу Ваньнину на горло, наложив на него заклинание молчания. — Этому заклинанию когда-то ты сам нас обучил. Тогда ты сказал, что оно поможет нам не выдать себя в случае опасности. Мог ли ты подумать, что однажды я использую его подобным образом?

Он полностью проигнорировал растерянность и негодование в глазах Чу Ваньнина. Собственная ревность и страстная жажда почти лишили его разума и самообладания:

— Учитель, ты знаешь? Целых две жизни. Не жалея сил, я обдумывал каждый шаг и не прожил ни одного спокойного и безмятежного дня.

Он быстро связал ноги Чу Ваньнина и привязал его руки к изголовью кровати. Проделывая это, он продолжал цедить сквозь зубы:

— Я и правда ненормальный и то, что я собираюсь сделать, не позволит мне снова считаться нормальным человеком, но что с того?! Если уж этот марионеточный Наступающий на бессмертных Император может делать все, что заблагорассудится, с какой стати я должен осторожничать?

Произнося эти слова, Ши Мэй наблюдал, как под его телом из последних сил яростно борется Чу Ваньнин. Сам он в этот момент чувствовал сильнейшую душевную боль и одновременно с этим испытывал невероятное удовольствие.

— Теперь мне кажется, я смог это понять. Природа человека такова, что, даже добившись цели, он будет разочарован, именно потому нужно получать удовольствие здесь и сейчас… Учитель, — он выпрямился и с некоторой излишней поспешностью начал снимать одежду с Чу Ваньнина, — нелегко было зайти так далеко, поэтому я просто обязан тоже попробовать тебя на вкус. Давай будем считать это наградой твоему ученику, да?

У тяжелобольного человека было недостаточно сил для сопротивления, и Ши Мэй с легкостью его раздел. Прохладный воздух коснулся обнаженной кожи. Тусклый свет лампы выхватил из сумрака угловатые линии крепкого, хорошо развитого истинно мужского тела. На упругой коже виднелись сине-зеленые и фиолетовые синяки и засосы — следы страсти, не так давно оставленные на нем Мо Жанем.

Глаза Ши Мэя потемнели, когда он тихо пробормотал себе под нос:

— Надо же, он и правда слишком жесток.

Сказав это, он ухватил Чу Ваньнина за подбородок, чтобы приподнять его голову и заглянуть ему в глаза.

Раскосые глаза феникса сейчас казались подернутыми туманной дымкой. Похоже Чу Ваньнин почти не различал сон и явь и, вероятно, ему казалось, что сцена, разворачивающаяся перед его глазами, настолько абсурдна, что просто не может быть правдой. Однако при всей нереальности происходящего, тактильно все ощущалось слишком уж реально для иллюзии.

В сочетании с путаницей из воспоминаний двух прошлых жизней, это привело к тому, что даже при всем желании Чу Ваньнину было очень нелегко сразу выдать хоть какую-то адекватную реакцию на происходящее.

— Я не такой, как он, — Ши Мэй какое-то время смотрел на Чу Ваньнина. Выражение его глаз постепенно смягчилось и стало почти нежным, вот только было в этой нежности что-то слишком неправильное. — Он понятия не имеет, как нужно обращаться с тобой в постели.