Странно, что я все еще получала удовольствие от зарисовок; они так тесно переплелись с моей жизнью с Алланом, что напоминание обязано было оказаться слишком болезненным. Аллан был ярким любителем-акварелистом. С его легкой руки в первый наш совместный отпуск я попробовала порисовать сама – и результат мне понравился. Это стало чем-то, что мы можем делать вместе, еще одним общим занятием.

Очень рано в жизни я осознала: чтобы добиться успеха, нужно сосредоточиться на том, что хорошо получается. Поэтому не рисовала и не делала набросков с детства – это казалось пустой тратой времени. Аллан, придя из другого мира, всегда смотрел на жизнь иначе. Выходец из среднего класса, он был на десять лет старше меня. Мои родители добились всего своими собственными силами: американцы в первом поколении, они немногое знали о том, что их родители оставили позади, и не придавали этому значения, тогда как Аллан мог проследить свой род до средневековья. И пусть они не опустились до такой вульгарной вещи, как богатство, но деньги никогда не были для нас проблемой.

Аллан посещал «прогрессивную» школу, где много внимания уделялось гармоничному развитию, и мало – практическим вещам, которые помогли бы заработать на жизнь. Таким образом, он был спортивен (умел играть в крикет и футбол, плавать, стрелять и ходить под парусом), музыкален, артистичен, искусен – хороший повар, – и потрясающе начитан. Правда, как говорил он порой со вздохом, навыки были многочисленны, полезны и занимательны – но едва ли того сорта, что приносят деньги.

Жили мы скромно, но безбедно, в основном на его вклады, подкрепляемые моими нерегулярными доходами от творчества – до тех пор, пока не обрушился фондовый рынок. Прежде чем мы перешли от размышлений о том, что стоит жить еще скромнее, к делу, Аллан умер от тяжелого сердечного приступа.

У меня не осталось долгов – даже ипотека уже была выплачена, – но деньги от изданий усохли до тонюсенького ручейка, а последние полтора года отъели большой кусок сбережений. Что-то нужно было менять – вот почему я отправилась в Эдинбург для встречи со своим агентом.

Я не виделась с Селвином уже несколько лет. По крайней мере, просто так – он появлялся на похоронах Аллана. И когда он прислал электронное письмо, где сообщил, что будет в Эдинбурге по делам, и спросил, не найдется ли у меня времени с ним пообедать, я поняла, что этот шанс нельзя игнорировать. Я не написала ничего достойного упоминания со смерти Аллана, случившейся год и пять месяцев назад. Я все еще не имела представления, захочу ли снова писать, но нужно было зарабатывать деньги, а ничего иного я не умела, ни к чему не готовилась. Когда тебе идет шестой десяток, идея начать низкооплачиваемую карьеру уборщицы или сиделки кажется слишком безрадостной, чтобы о ней задумываться. Я надеялась, что наличие сроков поможет сосредоточиться, но, прибыв на вокзал Вейверли, чувствовала уверенность только в одном: раз фантазии от меня отвернулись, следующей книге придется стать документальной.

Я приехала заранее и, поскольку было сухо и на удивление ясно для февраля, неспешно дошла до Национальной галереи. Доступность искусства – вот то, чего мне на самом деле не хватало в моем далеком провинциальном доме. У меня было много книг, но репродукции просто не могли сравниться с возможностью пройтись по галерее, разглядывая оригинальные работы.

В тот день расслабиться и сосредоточиться на картинах было непросто: мое сознание нервно металось, отчаянно пытаясь нащупать идею. А потом неожиданно я увидела ее.

Я узнала эту величественную женщину в темно-багряном одеянии, с золотой тиарой тончайшей работы на золотисто-рыжих волосах, стоявшую с поднятой во властном жесте рукой и суровым выражением на бледном худощавом лице, не вполне красивом, но – неповторимом, завораживающем. Не меньше этого лица мне были знакомы упитанные розовые и серые свиньи с редкой щетиной, которые в ужасе разбегались в разные стороны. Узнала я и груду камней позади нее, и рощу, и скорчившуюся поодаль за камнем фигуру хитрого врага, который наблюдал и ждал.

«Цирцея», 1928, В. И. Логан.

Это походило на случайную встречу со старым другом в непривычном месте. В студенческие времена репродукция этой картины висела на стене моей комнаты в общежитии. Потом она украшала собой разное жилье в Нью-Йорке, Сиэтле и Остине, но несмотря на свою привязанность, я так и не вставила ее в раму, так что ко времени отбытия в Лондон репродукция оказалась слишком потертой, рваной и испачканной для нового переезда. Эта картина была частью моей жизни на протяжении десяти лет. Во времена горя и торжества, в скуке и радости я поднимала взгляд на Цирцею, а она взирала на меня сверху. Могущественная чародейка, превращающая мужчин в свиней, нравилась мне куда больше, чем любимые сверстниками мечтательные и более покорные девицы. На стенах комнат моих друзей выставлялись репродукции с прерафаэлитскими красавицами: несчастная утонувшая Офелия, терпеливо ожидающая у окна Мариана, тоскующая над своим горшочком с базиликом Изабелла. Я предпочитала более угловатое и непреклонное лицо Цирцеи, ее живой, нетерпеливый взгляд:

– Вышвырни этого борова! – советовала она. – Все мужчины – свиньи. Они тебе не нужны. Живи одна, подобно мне, и твори магию.

Я с восторженным изумлением смотрела на оригинал. Насколько же он был ярче и живее, чем довольно тусклая репродукция. Я не видела здесь этой картины прежде, несмотря на то, что много раз посещала Национальную галерею Шотландии. И теперь замечала детали, которых не помнила по репродукции: узнаваемую форму дубовых листьев и узор из разбросанных желудей, ряд ольх в отдалении – ольх, деревьев воскрешения и тайны. Выше, в клочке голубого неба, парила крошечная птица, тезка Цирцеи – соколица.

Когда я была моложе, привлекательность этой картины в основном объяснялась ее смыслом: я любила картины, которые рассказывали истории, а больше всего мне нравились истории из древних мифов. Я жестоко разочаровалась, когда все прочие картины Логана, которые мне удалось найти, оказались либо пейзажами – в основном юга Франции, – либо скучными портретами уроженцев Глазго среднего достатка.

«Цирцея», ознаменовавшая уход от прежних стиля и подхода, также стала последней законченной картиной художника. Его моделью была молодая студентка художественной академии Хелен Элизабет Ральстон, американка, переехавшая в Глазго, чтобы учиться рисовать. Вскоре после того как Логан закончил работу над образом колдуньи, девушка выпала – или выпрыгнула – из окна квартиры на западе Глазго. Несмотря на тяжелые травмы, она выжила. Логан бросил жену и детей и посвятил себя Хелен. Он платил за операции и необходимый уход, а в долгие часы, которые художник провел, сидя у ее кровати, Логан придумал историю о маленькой девочке, которая вышла в окно верхнего этажа и открыла полный приключений мир в облаках высоко над городом. Одновременно с рассказами он делал наброски, создав остроносую решительную девочку, которая сначала испугалась странных бесформенных облачных фигур, а потом с ними подружилась. После он составил рисунки в нужном порядке и написал текст «Гермины в стране облаков», своей первой книги, ставшей весьма популярной в Британии в тридцатые годы.