– Вот безнадежное отчаяние того, кому не было покоя ночью. Вот та, что пошла добровольно в могилу с черным экстазом в сердце, а не со страхом!

Я мог только сидеть и потрясенно молчать в ответ. По моему мнению, Масвелл был близок к настоящему нервному срыву.

Позже он, должно быть, помог мне разобраться в некоторых документах из сундука. Я практически не помню деталей. Знаю, что когда я, наконец, покинул его комнату и по снегу выбрался обратно на площадь, то понял, что исследования работ Блейк будут иметь огромное значение для моей научной карьеры. У Масвелла в руках находилось настоящее сокровище, литературная золотая жила, и при правильном использовании она могла бы сделать мне имя.

После этого мои дни уже мне не принадлежали. Как я ни старался, не мог выкинуть образ Блейк из головы. Ее лицо преследовало меня в мыслях, подгоняя в поисках истинного смысла ее работ. Наше с Масвеллом сходство выросло до пугающих размеров, пока я искал способ договориться с ним о том, чтобы получить возможность глубже закопаться в его коллекцию. Сначала он, казалось, не верил в мой растущий интерес, но в итоге удостоверился, что этот энтузиазм подлинный. Тогда он приветствовал меня как единомышленника. По счастливой случайности мне даже удалось снять комнату в его доме.

Итак, в течение этих зимних месяцев я работал с Масвеллом, вчитываясь в письма и перебирая личные вещи Блейк. Я не могу отрицать, что прикосновения к этим предметам казались почти святотатством. Но когда я читал письма, дневники и записные книжки, я понимал, что Масвелл говорил истинную правду, описывая гений Блейк как нечто величайшее в области литературы о сверхъестественном.

Он постоянно суетился вокруг своей библиотеки, словно паук, взбираясь на стремянку и вытаскивая тома с полок, спуская их в полутьме вниз для меня. Он хотел особенно выделить конкретные отрывки текста, которые, как он считал, поспособствуют большему пониманию жизни и творчества Блейк. Тем временем снаружи частые снегопады заполнили ледяной белизной пустоту между окном его полуподвальной квартиры и тротуаром. Мое исследование продвигалось хорошо, блокнот наполнялся полезными цитатами и аннотациями, но почему-то я чувствовал, что не способен до конца охватить сущность Лилит: самые многообещающие аспекты ее видения ускользали от моего понимания. Становилось мучительно больно быть так близко к ней, и в то же время чувствовать, что ее самые прекрасные тайны скрыты от меня в могильной тьме.

– Я считаю, – однажды сказал Масвелл, – что психологическая изоляции является сущностью художественной фантастики. Изоляция, которая сталкивается с болезнью, с безумием, с ужасом и смертью. Это отголоски той бесконечности, которая мучает нас. И Блейк описывает для нас отзвуки именно этого рока. Лишь она одна обличает то, что наша неизбывная слепота приводит к вечному уничтожению. Лишь она одна показывает, как наши души кричат в темноте, и никто не слышит наши вопли. Правда, иронично, что именно такой красивой молодой женщине довелось обладать настолько мрачным и пронизанным кошмарами воображением?

Масвелл глубоко затянулся сигаретой и, пока он обдумывал собственные слова, его взгляд, казалось, канул в беспредельную пустоту.

Иногда, когда Масвелла не было, я забирал коллекцию к себе. Личные письма Блейк стали для меня священными реликвиями. Ее фотография приобрела особое значение, и мне часто не удавалась удержаться от того, чтобы не гладить кончиками пальцев контуры ее прекрасного лица.

Время шло, и мои исследования творчества Лилит Блейк начали приносить еще более увлекательные результаты. Я чувствовал, что теперь готов обеспечить ей посмертное внимание, которого она действительно заслуживала. Если раньше я планировал просто включить ссылки на ее работы в пространную статью о сверхъестественной фантастике конца девятнадцатого и начала двадцатого веков, то теперь понял: она достойна того, чтобы посвятить ее наследию целый критический труд. Такова была ее литературная ценность, обнаруженная в процессе бесед с Масвеллом. Для меня было очевидно, что этот человек мало понимал истинную важность того, чем владел, и его затворнический образ жизни привел к тому, что он стал считать все, относящееся к этому мертвому и красивому созданию, своей личной собственностью. Его разум безнадежно запутался в бездоказательном утверждении, которое он преподносил в связи с важностью некой «работы в тени работы». Оное я расценивал как непонятную мистическую интерпретацию, которую он сформулировал в своем бестолковом, стареющем мозгу.

Однажды днем он проходил мимо меня, когда я корпел над рекомендованной им книгой, и проявил вежливый, но вместе с тем саркастичный интерес к записям, что привело меня в ярость. Я озвучил мнение о том, что Блейк заслуживает гораздо более высокого места в литературном пантеоне. Единственное разумное объяснение провала Лилит в достижении читательского признания было обусловлено, как я обнаружил, почти полным отсутствием интереса критиков-современников к ее работам. Я не смог отследить ни дошедших до нас отзывов о «Воссоединении и других историях» в литературных журналах того времени, ни каких-либо упоминаний о ней в колонках светских новостей. В ответ на это заявление Масвелл просто громко рассмеялся. Держа сигарету между тонкими пальцами в перчатке, он пренебрежительно помахал ею в воздухе и сказал:

– Мне следовало бы предположить, что вы сочли молчание критиков о ее работах наводящим на размышления – так же, как об этом подумал и я в свое время. Главное, не путайте молчание и равнодушие. Любой имбецил мог сделать такой ошибочный вывод, и действительно, многие в прошлом пришли к этому неверному выводу. Но Лилит Блейк – это вам не граф Стенбок, творчество которого попросту ждало, когда его откроют заново. Ее намеренно не упоминали. Ее произведения были специально исключены из рассмотрения. Как вы думаете, сколько некоторые личности заплатили просто для того, чтобы убедиться, что памятник на Хайгейтском кладбище действительно установлен на ее могилу? Но прошу вас, продолжайте, расскажите мне побольше о вашей статье, и я постараюсь сделать скидку на вашу молодость и наивность.

И по мере того, как я продолжал рассказывать о своей теории, я четко видел, как Масвелл начал ухмыляться самым оскорбительным образом. Причем он как будто смеялся надо мной! Краска залила мои щеки, и я встал, резко выпрямив спину в напряжении. Я дошел до предела и не мог больше терпеть покровительственное отношение этого старого дурака. В ответ Масвелл сделал шаг назад и нарочито, в некой идиотско-джентльменской манере, поклонился. Однако, кланяясь, он чуть не потерял равновесие. На мгновение это испугало меня, и он воспользовался этой возможностью, чтобы уйти. Но прежде, чем покинуть комнату, он произнес несколько слов на прощание:

– Если бы вы знали то, что я знаю, мой друг, а возможно, вы скоро обретете это знание, вы бы находили подобную литературную критику ужасно забавной, каковой ее считаю я. Однако сейчас я очень устал, и вынужден откланяться, оставляя вас наедине с работой.

Мне казалось очевидным, что Масвелл просто не подходит на роль правопреемника Лилит Блейк. Более того, его нарочитая театральность и отсутствие благодарности за мои труды указывали на прогрессирующую умственную деградацию. Я должен был каким-то образом, ради репутации Блейк, отобрать у безумца с расколотым сознанием ее имущество.