Ни одно правительство не осмелится обнародовать правду, и только правду, на второй или третий день современной войны. Это правило применимо практически одинаково ко всем формам государственного правления и очень мало меняется с учетом потенциальной силы или слабости, приближающейся победы или поражения. Внезапная цензура и подслащенные пилюли пропаганды вызывают тошноту у тех, кто привык к обильной сбалансированной диете. Но как быть с теми, чей последний клочок свободы давно уже разорван на клочки для мундиров пехоты или нарукавников военной полиции — банды охранников лидера или наивысшего существа? Там, где люди демократических стран могут быть раздражены и унижены ощутимым искажением пропаганды, те, кого до сих пор кормят правительственными подачками, научились относиться с подозрением ко всему, что несет на себе отпечаток доминирующей фракции. Находясь в подчинении у олигархии, эти нации начинают полагаться на тайные каналы сплетен и ложных слухов.

Во время мировой войны пропаганда не была чем-то новым, изначально бесчестным по своей сути. Любой, кто пробует кого-то убеждать, становится в той или иной степени пропагандистом. Самой неприятной чертой пропаганды после 1914 года являлся ее объем, а наихудшим ингредиентом — тошнотворная каша оптимистического вранья, подменявшего собой горькую правду об ошибках, поражениях и трагических просчетах. На деле все это способствовало продолжению войны и поддержанию власти некомпетентных лидеров. Пропаганда не только позволяла затягивать войну, она оставила свой отпечаток и на мирном периоде. Какие люди, какие воюющие нации, принесшие великие жертвы, станут требовать или соглашаться на честные переговоры после того, как их месяцами заверяли, что окончательная победа будет вот-вот завоевана? То же самое происходило и с поддержанием репутации и власти многих глупых профессиональных вояк; ибо как иначе люди, способные подняться над всеми — даже потерпевший поражение полководец, который только что загубил сотни тысяч жизней, — могли верить своей собственной пропаганде? Как и новые награды на его груди, это убеждало его в том, что он талантлив, что его стратегия несет победу и истощает врага и что все будет и дальше хорошо, если политиков — этих болванов, трусов, штатских — можно будет убедить оставить его вместе с его командой за рулем катафалка генерального штаба.

После того как великая война становится достоянием истории, злодеем конфликта является сама война; но пока военные действия фактически продолжаются, виновником считается «противник», так что необходимо приложить все усилия, чтобы убедить весь мир в его виновности. И этот процесс убеждения не является военным или судебным нововведением. Это стратегический подвиг пропаганды. Пропаганда помогла выиграть не одну битву и, в конечном итоге, разоружила боевой флот. Она деморализовала целые нации и превратила десятки нерешительных нейтральных государств в энергичных бойцов. Ее научные манипуляции поглотили время целых организаций и батальонов индивидуумов, от которых требовалось как обладание такими талантами, как простая изобретательность в искажении новостей, так и творческая гениальность и убедительность религиозного пророка.

Пропаганда придала такому старинному понятию, как ложь, совершенно новый набор патриотических личин. Будучи поначалу защитным официальным фасадом министерства иностранных дел, она превратилась в обманчиво прозрачный покров и, наконец, в густой, ослепляющий туман, который висел над Европой еще долгое время после того, как рассеялся дым сражений. Подобно фугасным бомбам, пропаганда сбрасывалась на лагеря, зоны боевых действий и неукрепленные города, и, как бомбы, она взрывалась в миллионах измученных умов. Пропаганда за пять лет — с 1915 по 1920 год — превзошла всю ту ложь, которая когда-либо говорилась большинству избирателей или освещенной факелами толпы. Она обрушилась на все пять континентов, как ползучий поток запугивания и обмана, и осколки ее самых эффективных снарядов все еще находятся на опасной глубине.

Вскоре после начала войны в Европе оппозиционные группы воюющих сторон начали оправдывать себя, как невиновных и подвергшихся возмутительной «атаке», при попытке разоблачить подстрекательства и происки врага. Тщательно подобранная серия Белых, Зеленых, Оранжевых, Желтых и Синих «книг», выпущенных прессой с одобрения правительства, выставляли напоказ якобы незарегистрированные телеграммы и дипломатические депеши. Поскольку каждый противник снимал с себя вину и оспаривал доказательства, представленные другой стороной, возник спор о том, что обычного патриотизма недостаточно, чтобы его хватило до конца. Джентльменов, одаренных логикой, призывали к теоретическим изысканиям. Тяжелые орудия дипломатии и международных законов все еще продолжали бить. Ради блага огромных масс, чьи молодые люди должны были умереть на поле битвы, а также для колеблющегося населения нейтральных соседних стран, теперь необходимо было нанять представителей с журналистским опытом, умеющих взывать к эмоциям.

До конца войны многие именитые писатели занимались исключительно пропагандой. В Америке, например, умелый выбор сэра Гилберта Паркера, руководителя британской пропагандистской организации, дал самые положительные результаты. Другие романисты, редакторы и драматурги приложили свои таланты к борьбе идей. Не возникало ни малейшего сомнения, кто выиграет это сражение, так как немецкая пропаганда не приводила в бешенство, ибо выглядела топорной и гротескной.

Французы также многому научились у своих англо-саксонских коллег, хотя в том, что касается старого доброго Лафайета, французам оставалось только расслабиться и позволить американским настроениям подталкивать их вперед. Самая эффективная американская пропаганда 1918 года заключалась в распространении простой истины. Американский начальник штаба генерал П.К. Март регулярно делал публичные объявления о количестве американских солдат, высадившихся во Франции. Ожидалось, что это огорчит немцев и подстегнет утомленную Антанту, что и происходило. Тевтонские лидеры справедливо взбесились из-за крайне эффективных пропагандистских уловок врага. Заявление немецкого штаба начиналось следующим образом: «Враг нашел „министерство по уничтожению немецкого доверия“, во главу которого он поставил наиболее бескомпромиссного негодяя во всей Антанте — лорда Нортклиффа». Говорят, что британский издатель наслаждался ядовитым комплиментом противника, силу которого он коварно пытался ампутировать.

Поражение армии подорвало моральный дух всего немецкого народа. В приказе, изданном самим генералом Людендорфом от 3 сентября 1918 года, есть ссылка на количество поступивших из Германии жалоб о том, что военнослужащие, демобилизованные с фронта, создают неблагоприятное впечатление, делая заявления, которые содержат все признаки государственной измены и подстрекательства к неповиновению. Людендорф добавил, что «подобные случаи затягивают честь и уважение как отдельной личности, так и всей армии, в болото и имеют катастрофические последствия для морального духа людей на родине».

Жюль-Крофорд Зильбер и Карл Зиверт были двумя другими германскими секретными агентами, которые, как Вассмус и Вольфганг Франкс, так долго находились вдали от своего отечества, что могли считать себя искренними патриотами без обычных тевтонских терзаний. Зильбер во многом считался самым умным и удачливым германским шпионом за время мировой войны 1914–1918 годов. Австрийский агент Зиверт не менее ловко окопался в секретном бюро вражеского государства, в России, как Зильбер в Англии. Но хотя его возможности для шпионажа, похоже, оказались в действительности более выгодными из двух, Зиверт во многом уступал Зильберу. Последнему ничто не мешало «служить отчизне» на английской земле, и он успел «исчезнуть» в самый подходящий момент, когда ценность любого немецкого шпиона в Великобритании сделалась ничтожной. В то время как Зиверту пришлось задержаться в России надолго; и все, что мы знаем о нем, заимствовано из протоколов его судебного процесса.