Пьер Огюстен давно занимается хлебной торговлей, ещё с тех первых дней, когда оставил свое ремесло и стал компаньоном Пари дю Верне. Большие дела по этой части он делал с Сартином, возможно, и с Ленуаром. Пожалуй, он способен накормить весь Париж. Однако где Сартин? Где Ленуар? И его не зовут, ему не дают полномочий. Нельзя исключить, что в эти голодные дни какое-то количество хлеба он все-таки продает и зарабатывает какие-то деньги, ведь продавать и зарабатывать деньги – это привычка. Привычка и то, что все его дела окутаны мраком таинственности, который нет возможности разогнать.

А что же король? Король хранит гробовое молчание, точно ему безразлично, что там у них происходит в Париже: мол, сами расхлебывайте, что заварили. Депутаты редко заглядывают в Париж, а когда заглядывают, только делают вид, что готовы помочь. Вот, поглядите, является уже прославленный Мирабо. Толпа останавливает его карету возле лавки книготорговца Леже. Его приветствуют громкими криками. Со слезами на глазах ему сообщают о бедствиях, умоляют упразднить право короля отвергать постановления Учредительного собрания. Кто-то в толпе говорит патетически:

– Мсье граф, вы отец народ. Вы должны спасти нас. Вы должны защитить нас от этих негодяев, которые хотят вернуть деспотизм. Если у короля останется право вето, какой смысл в Национальном собрании? Тогда кончено всё, и мы останемся рабами, как были!

Распутный граф, за кулисами продающий королю Учредительное собрание, принимает вид достоинства и величия, отвечает охотно, с невозмутимостью прожженного негодяя, отвечает так неопределенно и ловко, что толпа остается довольна, а он не дает никаких обещаний.

А что Лафайет? Прямо-таки чудеса творятся во Франции с апостолом американской свободы. Он прикидывает, где достать хлеб для своих отныне свободных сограждан? Даже не думает. Его единственное желание – заставить их замолчать. Он арестовывает самых рьяных ораторов, закрывает самые зажигательные газеты и наводняет парижские улицы патрулями национальных гвардейцев. Стало быть, можете голодать, но говорить об этом нельзя.

Зато в Учредительном собрании по-прежнему говорят, то и дело перебивая друг друга. Голод в Париже? Пустое! Главное нынче ограничить власть короля. А для того, чтобы ограничить власть короля, необходимо лишить его права отклонять постановления Учредительного собрания. Окончательно и бесповоротно? Ну, это крайность. Предлагается это право всего лишь несколько ограничить. Ведь всё же король. Пусть себе отклоняет. В таком случае постановление возвращается Учредительному собранию и Учредительное собрание имеет возможность отклонить его отклонение, если наберет две трети голосов.

В общем, депутаты не хотят порывать с королем. Король тоже не испытывает большого желания ссориться с ними. Он, правда, больше не выделывает замков на своем токарном станке, возможно, считая это занятие уже неприличным, но по-прежнему отправляется на охоту, целыми днями гоняется за оленями в королевских лесах и с удовлетворением подсчитывает добычу. Он всё ещё не подписал и не отклонил Декларацию прав человека и гражданина, но не столько по злому умыслу, сколько потому, что ему недосуг.

Зато королеве депутаты поперек горла стоят. Гордая австриячка не способна смириться с малейшим ущемлением своей власти, которой пользоваться она никогда не умела. К тому же она легкомысленна. Дело представляется ей чрезвычайно простым: стоит разогнать эту несносную говорильню ко всем чертям, и во Франции сам собой установится покой и порядок. Правда, кем разгонять, когда на сторону революции переходит даже королевская гвардия? Э, пустяки! Она отрывает на минутку короля от охоты, и король вызывает в Версаль фландрский полк, который, слава Богу, состоит из наемников. Один только полк? Помилуйте, и полка довольно для этого сброда.

Полк прибывает первого октября. В большом оперном зале Версаля для офицеров полка дается банкет. Пусть Париж голодает – в Версале не жалеют еды и вина. С треском вылетают пробки из горла бутылок. Пенятся стакан за стаканом и выливаются в офицерские глотки. Офицерские головы готовы дерзать. В этот момент в зале появляется король, с ним королева, с королевой малолетний дофин. Это честь! Неслыханная, небывалая честь! Офицеры вскакивают со своих мест, выхватывают бездельные шпаги из ножен и встречают их дружным криком:

– Виват! Виват! Виват!

И королева обходит столы. Она обворожительно улыбается. Ей протягивают бокал. Она отпивает глоток. Гремят тосты за короля. Тосты за королеву. За дофина. Ни в коем случае не за нацию, представители которой обретаются где-то поблизости и которых с намерением не приглашают на этот банкет. Напротив, нацию проклинают, срывая с себя трехцветные знаки принадлежности к ней, трехцветные кокарды срывают со шляп, швыряют на пол и топчут ногами, тем самым попирая символически нацию. Только-то и всего. Так легко делается глупое, но черное дело. Горстка этих пьяных людей готова умереть за старый, давно прогнивший режим.

– Да здравствует король! Да здравствует королева! Да здравствует дофин!

Глупей всего то, что манифестация проводится напоказ. Одним этим полком, не прибегая к насилию, пытаются запугать Учредительное собрание, а вместе с ним и голодный Париж. Происходящее не скрывают. Происшедшим гордятся. Наутро протрезвевшие офицеры появляются во дворах Версаля уже не в трехцветных, а черных, зловещего цвета кокардах, может быть, и не помня, каким образом они появились у них.

От Версаля до Парижа весть долетает мгновенно. Париж встает на дыбы. Тут голодают, а там обжираются, и баржа с хлебом приходила по Сене два раза, а теперь приходит только раз в день. Тут своей жизнью завоевывают права и свободы, а там их попирают ногами. Черные кокарды? Это цвет дьявола!

Правда, на страже порядка патрули Лафайета. На улицах довольно спокойно. Шушукаются, негодуют, но оставляют в покое столы, с некоторых пор превращенные в трибуны народа. Тогда на один из них поднимается женщина. Мужчинам не дают говорить, тогда скажет она и будет говорить до тех пор, пока у неё не отсохнет язык. Аристократы – бандиты! Черные кокарды долой!

И в самом деле, национальные гвардейцы не решаются её прерывать. А есть ещё клубы, закрытые для патрулей Лафайета. В клубе кордельеров рокочет Дантон. Естественно, напряжение нарастает. Правда, речи играют всего лишь роль спички, а бочкой с порохом все-таки становится голод. Каждое утро этих женщин, решившихся говорить, встречают ревом голодные дети. Раздраженные, гневные, тоже голодные, они идут к булочным, стоят в хвосте целый день и нередко возвращаются домой с пустыми руками.

Утром пятого октября булочные и вовсе закрыты. Мука не подвезена. Как не подвезена? Ведь всем французам известно, что нынче большой урожай, что хлебом полны крестьянские закрома. Стало быть, кто-то сознательно морит голодом парижан, вероятно, в отместку за то, что они взяли Бастилию и завоевали свободу. Что за безобразия позволяют себе король и эта подлая Австриячка? Почему бездействует власть? Женщины намагничены до предела, и их нетрудно понять.

В этот момент какая-то дама, тонкие холеные пальцы которой сверкают алмазами, врывается в караулку национальных гвардейцев, срывает со стены барабан, выскакивает на улицу, довольно ловко выбивает походную дробь и кричит: