Они снова рвутся на кафедру, опережая друг друга. Они наперебой жертвуют отечеству свои привилегии. Духовенство отказывается от десятины, этого главного источника его ожирения. Дворяне отказываются от прав на охоту, на рыбную ловлю, от права на голубятни и кроличьи садки, любимая охота французских дворян, как в Англии охота на лис, даже от права своих личных поместных судов, а третье сословие, тоже подхваченное волной, предлагает упразднить акцизы на соль.

Всё принимается, и принимается большинством голосов. Депутаты охвачены радостью. Это радость спасения. Уж теперь-то, там, перестанут грабить и жечь. И они назначают молебен. Они жаждут возблагодарить Господа, вероятно, за то, что они надоумились спасти свои жизни, избавившись от своих нетрудовых, но старинных доходов. Они расходятся в три часа ночи, как выразился кто-то из них, задевая звезды высоко поднятыми головами.

Решения публикуются. Пьер Огюстен довольно смеется. Возможно, в этот момент он ощущает себя отчасти пророком. Во всяком случае, ему трудно отрешиться от подозрения, что депутаты Учредительного собрания просто-напросто раскрыли «Женитьбу Фигаро», перечитали её сцену за сценой и последовательно выкорчевывали то зло, на которое он там указал. Пожалуй, можно считать, что это его новый триумф. Правда, к сожалению, уже никто не вспоминает о нем, никто не рукоплещет, никто не вызывает на сцену. Теперь только он один и знает об этом триумфе. Один и празднует в своем кабинете при зажженных свечах.

Депутатам, тем более Франции, конечно, не до него. Решения приняты, и как только слух о них достигает провинции, крестьяне останавливают работы на барских полях и прекращают все платежи. Им дела мало, что решения эти пока на бумаге и не имеют силы закона. Решения Учредительного собрания должны быть подписаны королем. Таков закон Французского королевства. Их и передают с поклонами королю. А король, по своему неразумию, откладывает их в долгий ящик. Он имеет право их не подписывать, и тогда любые решения Учредительного собрания останутся филькиной грамотой. Он так и делает, не понимая, что выбирает не самое удачное время.

Ах, он не подписывает! Славная ночь, ночь энтузиазма, как её теперь называют, не проходит даром для депутатов. Они возмущены. В своем наметившемся единстве они ощущают громадную силу. Они должны действовать. Они должны указать королю его настоящее место. Но как? Вновь на первое место выдвигается идея Декларации прав человека и гражданина. И в тот же миг рушится внезапно обретенное единство Учредительного собрания. Оказывается, что как-то само собой так получилось, что по правую руку от председателя сидят махровые монархисты, которые не желают давать французов никаких прав, кроме священного права работать на них и всюду платить: им арендную плату за землю и подати королю. По левую руку сидят те, кто ратует за все права, которые уже провозглашены, не без их помощи, Соединенными штатами. Середина колеблется. В середине считают, что какие-то права надо дать, но лучше бы сначала дать конституцию, чтобы не затесались противоречия и расхождения, которые могут привести к новым бунтам, с грабежом и пожаром.

По правде сказать, середина рассуждает разумно. Противоречий и расхождений в таких принципиально важных делах нельзя допускать. А страсти кипят. Уж очень хочется депутатам уесть короля, поскольку Декларация прав мыслится ими как заслон и гарантия от деспотизма. Конечно, они заблуждаются. От деспотизма не спасешься никакой декларацией, поскольку любая декларация – только слова. Спорят жестоко. Кафедра готова взорваться от пылких, большей частью неопределенных речей. Наконец находится депутат, который рассуждает приблизительно так. Декларация на то и декларация, чтобы – выдвигать общие принципы, так сказать, провозглашать идеал, а конституции даются для повседневного пользования, в конституции об идеалах можно и позабыть.

В сущности, это мысль гения. Вновь на первое место выходят умы. Работа кипит. Принимается статья за статьей. Упор делается на то, чтобы в каждой статье на первое место выдвигалась нация, а король стоял на втором. Всего две недели, после ночи энтузиазма, уходит на новые споры, препирательства и уточнения. Двадцать шестого августа 1789 года Учредительное собрание наконец принимает французскую Декларацию прав человека и гражданина, между прочим, как образец для всех других наций, которым приспичит совершить у себя революцию.

Вновь ликует Пьер Огюстен Карон де Бомарше. Имеет полное право. И на этот раз только в стенах своего кабинета, возможно, снова при зажженных свечах. В его глазах эта декларация прав человека и гражданина не что иное, как переписанный и перефразированный монолог Фигаро из пятого действия, которому так неистово рукоплескала парижская публика сто спектаклей подряд.

В самом деле, он пробегает вступительную статью. О чем она говорит? Говорит она как раз о том, что единственной причиной всех общественных бедствий и разложения правительств, читай: Альмавивы, является забвение естественных, неотчуждаемых и священных прав человека и гражданина, почти так, как в его комедии слуга упрекал своего господина за то, что тот всего лишь дал себе труд родиться. Декларация, как и его монолог, должна напомнить об этих правах, содействовать их уважению со стороны исполнительной власти и дать нации простые и бесспорные принципы, на основе которых все требования граждан будут всегда обращены к поддержанию конституции и к всеобщему счастью. О, Альмавива! О, Фигаро!

Ну, дальше всё в том же духе. Утверждается всем известная мысль, которую Пьер Огюстен разделяет с тех пор, когда в детстве читал английского писателя Ричардсона, что люди рождаются свободными и что, по этой причине, должны быть и равными в правах. Какие это права? Те самые, о каких твердит Фигаро: право собственности, право безопасности и право сопротивления угнетению. Не чужда его обаятельному герою и мысль, что принцип всей верховной власти находится существенным образом в нации и что закон является выражением её общей воли. Не менее ценная и не менее близкая мысль: все граждане должны быть одинаково допущены ко всем званиям, чинам и общественным должностям, по своим способностям и без иных различий, кроме тех, которые существуют в их добродетелях и талантах.

Пьер Огюстен, конечно, доволен, что такая Декларация наконец появилась, но ничего нового в ней не находит. Неожиданность для него таится в другом. Человек он сугубо практический и не сомневается в том, что пока это только бумага, на которой напечатаны очень неглупые и очень неплохие слова, но только слова, не больше того. Провозгласить – не значит осуществить. А что происходит у него на глазах? Депутаты принимают эти неглупые и неплохие слова, страшно гордятся своим замечательным подвигом и преспокойно переходят к производству новых неглупых и неплохих слов.

А тем временем Париж голодает. В Париже мало или почти не существует работы. В Париже ничтожные заработки. В Париже мало или почти отсутствует хлеб. Цены на хлеб взлетают под небеса. Не каждый, у кого имеются деньги, его может купить. У кого денег нет, остаются без хлеба. Когда он прогуливается для пользы здоровья или марширует в синем мундире с трехцветной кокардой на шляпе, он видит громадные очереди, которые именуют хвостами. Они возникают ранними утрами и тянутся до конца дня. В них ругаются и дерутся. Ораторы с новым пылом кричат, не совсем понимая, кто на этот раз виноват: коварный король или бестолковые депутаты. Им вторят газеты, памфлеты сыплются тысячами, однако и журналисты не совсем понимают, в кого же бросить копье своего возмущения.