Явным образом Учредительное собрание попадает в положение абсолютно безвыходное. По крайней мере для нормально мыслящего ума. Возможно, удовлетворительный выход может отыскать какой-нибудь иной, ненормально мыслящий ум. Депутаты оглядываются вокруг себя. Вопрошают друг друга молчаливыми взглядами. Может быть, ты? Или ты? Под этими взглядами каждый избранник народа стыдливо опускает глаза.

Само собой, среди тысячи двухсот народных избранников полным-полно самых разнообразных умов. Возьмите хоть Мирабо. Абсолютно безнравственный, абсолютно циничный, способный вывернуть наизнанку самую очевидную истину, если операция этого рода принесет ему ощутимый доход. Так ведь нет, молчит Мирабо, понятия не имеет, как эту только что провозглашенную истину о неприкосновенности частной собственности можно вывернуть наизнанку и что он будет за это иметь.

Что же говорить о других? Другие, не менее циничные и бессовестные, чем Мирабо, тоже угрюмо молчат. Сочинили, мол, Декларацию, так и расхлебывайте, без нас.

И вдруг десятого октября на трибуну архиепископского дворца, прихрамывая, но торжественно, важно, с абсолютно непроницаемым, спокойным лицом в фиолетовой шелковой рясе поднимается, кажется, ещё в первый раз, князь Шарль Морис Талейран-Перигор, епископ Отенский. В зале воцаряется гробовое молчание. Как же, личность чрезвычайно известная!

Конечно, все доподлинно знают, что это представитель одной из древнейших французских фамилий. Знают, что он с детства хром и потому вынужден был избрать карьеру священнослужителя, впрочем, вполне привычную для французской аристократии. Благодаря родственным связям возвышается быстро. Идет главным образом по части церковных финансов. Уже примеряет кардинальскую шапку. Это с одной стороны.

А с другой стороны, всем известно, что по части цинизма, распутства, бесстыдства и алчности он по меньшей мере на порядок превосходит самого Мирабо, а уж это, дорогие сограждане, высшая проба. Вместо того чтобы проводить свою жизнь в посте и молитве, как подобает служителю церкви, Шарль Морис мошенничает на бирже, прожигает драгоценное время, отведенное для подвигов духа, в пирах, в игорных домах и в постелях как самых знатных, так и самых грязных распутниц, между которыми не делает большого различия.

Главное, своего образа жизни он не скрывает. Он у всех на виду. Известно любому из депутатов, что на сегодняшний день он имеет дело сразу с двумя любовницами, причем обе каким-то образом запутываются в его финансовые дела, причем невозможно понять, сколько и у которой из них он берет и сколько и которой дает.

Многие депутаты до того недалеко ушли от него, что это нисколько не мешает ему состоять чуть ли не десятке комитетов Учредительного собрания разного профиля, в том числе в комитете, который ведает дипломатическими делами. Днем он трудится в них, а ночи проводит в игорных домах и притонах. В эти самые тревожные и опасные дни ему удается выманить у испанского посла взятку в сто тысяч американских долларов, а у своей любовницы графини Флао драгоценное ожерелье, которое он тут же закладывает за девяносто две тысячи ливров в ломбард. Он этого не скрывает. Об этом кричат все газеты. Вовсе не злые языки говорят, что теперь он взошел на трибуну, только что встав из-за карточного стола.

О чем же он говорит? А говорит он о том, что церковные имущества никак не подходят под Декларацию прав. Церковь тысячи лет лицемерно оправдывает свои неслыханные богатства тем довольно призрачным обстоятельством, что эти богатства не принадлежат никому лично из служителей церкви, что это их общее достояние. Указав на этот общеизвестный факт, князь Талейран делает неожиданный, для церкви прямо-таки убийственный вывод: следовательно, имущества церкви нельзя признать частной собственностью. В таком случае, чья эта собственность? Это общая собственность, собственность нации. И, не моргнув глазом, не имея на это никаких полномочий, бессовестный князь от имени церкви передает эту собственность нации, то есть Учредительному собранию.

Нечего говорить, что во дворце архиепископа происходит столпотворение. Нации в лице Учредительного собрания преподносится бесценный подарок, и нация в лице Учредительного собрания с благодарностью принимает его. Талейрана приветствуют восторженными речами. Его значение возрастает неизмеримо. Он попадает в число самых известных, самых авторитетных законодателей.

Церковные земли тотчас объявляются достоянием нации, а заодно к национальному достоянию причисляются и аббатства, и монастыри, и прочие церковные здания. Всё это имущество должно быть в кратчайшие сроки продано с молотка. Для удобства покупки земля идет небольшими участками, чтобы их могли приобрести состоятельные крестьяне.

Открывается золотая жила, способная обеспечить всё, что угодно. Под неё выпускаются бумажные деньги на четыреста миллионов парижских ливров, и жила действительно настолько богата, что первые недели и месяцы ассигнации ходят наравне с золотыми монетами.

Правда, недолго. Очень скоро народные избранники начинают соображать, что жила-то действительно золотая и что не грех вырвать из этой жилы солидный кусок в свою частную, натурально, священную и неприкосновенную собственность. Принимается чрезвычайно дружно закон, что отныне национальные имущества не могут дробиться и могут продаваться только как единое целое, принадлежавшее прежним владельцам. Вакханалия обогащения открывается страшная. Взятки берутся, взятки даются. Реальная стоимость всех этих аббатств занижается во много раз. Их за бесценок расхватывают депутаты, биржевики, спекулянты. На эти безобразия откликается финансовый рынок. Курс ассигнаций стремительно падает. Инфляция захлестывает страну, а депутаты трещат о неприкосновенности собственности и Декларации прав.

По-русски говорят: лиха беда начало. Беспардонность и цинизм Талейрана точно выпускают наружу прежде затаенную беспардонность и цинизм депутатов. Законы так и сыплются на изумленную нацию, один бесстыдней и безобразней другого.

Уже двадцать первого октября принимается декрет о военном положении во время народных волнений. Национальной гвардии предписывается применять оружие против толпы и отбирать всюду те сочинения, которые могут показаться мятежными. Таким образом, с этого дня Пьер Огюстен обязан стрелять из своего ружья во всех этих сапожников и рыбных торговок и собственными руками истреблять возмутительные листки, точно так, как в течение тридцати лет то же самое с его сочинениями проделывала королевская стража. А Декларация как же? А также. Декларация Декларацией, а ты истребляй и стреляй. Поистине, такого лицемерия, такого отъявленного цинизма он не встречал и при короле, а ведь и тогда этого добра было хоть отбавляй.

А депутаты уже не в силах остановиться. Только что, ещё не успела как следует просохнуть типографская краска, они отменили все без изъятия повинности в пользу владельца земли, и вдруг они сами один за другим приобретают обширные земли в эту самую священную и неделимую частную собственность. Теперь как же с повинностями? Повинностей им становится жаль. Маракуют в комиссиях и комитетах, на общих заседаниях произносят громовые речи и отыскивают выход из положения, такой же лицемерный и подлый, как все остальные. Решают все повинности разделить на личные и реальные, не особенно утруждаясь точностью разделения. Главное, конечно, не в разделении. Главное в том, что отныне сам отправитель повинности должен доказать в новом суде, на каком основании и какую повинность он отправляет, чтобы затем уже суд её отменил. Кажется, прямо у всех на глазах осуществляется мечта справедливости. Суд! Независимый! Непредвзятый! Чего же ещё?! Самую малость: отправителю повинности надобно иметь документ, а документ хранится в архиве замка землевладельца, а землевладелец имеет полное право к архиву своего замка не подпускать никого, поскольку это тоже священная и неприкосновенная частная собственность.