– Чего рот разинул?! Вперед! – рябой конвоир толкнул его ко входу.

Никакого офицера нигде не было, и от этого вход в тюрьму показался страшным. Как будто вели в больницу на опасную для жизни операцию. Ничего о нем не зная, вели на операцию, которую делали всем… Конвойный, недовольно его отпихнув, открыл перед ним массивную дверь.

Белова поставили лицом к стене, и так он стоял минут двадцать, ноги затекли, а он все рассматривал крашеную стену и прислушивался тревожно. Что-то с его документами было не так, ходили куда-то наверх, спрашивали начальство… В Сан Саныче снова затеплилась надежда. Его вывели, посадили в «воронок» и опять повезли. Он уже устал от всех этих перелетов и переездов и очень хотел есть. За два дня с тех пор, как расстался с Николь, его покормили только один раз, вечером в Игарке. Дали какую-то кашу, но тогда он не смог есть, а теперь бы съел.

Опять куда-то привезли. Это было в центре Красноярска на улице Маркса. Недалеко от Енисея и пароходства. Сан Саныч ожил:

– А куда мы? – улыбнулся конвойным как можно дружелюбнее.

– Отставить! – бойцы смотрели недобро. – Вперед пошел!

Они свернули за угол, это было здание краевого Управления госбезопасности. Вошли под арку и стали спускаться в подвальное помещение.

Приемная была совсем маленькая, крашенная той же желтоватой краской. Конвоиры передали документы, сняли наручники и ушли. Невысокий надзиратель с сержантскими лычками спросил про вещи, их не было, он закрыл пухлую тетрадь регистрации и вызвал надзирателя.

За все это время, начиная с Игарки, никто из людей, сопровождавших Сан Саныча, ни разу не заговорил с ним, даже не взглянул ему в глаза. А как раз сейчас он очень нуждался в людях. Ему хотелось объяснить, что он ни в чем не виноват. Просто поговорить. Это незаслуженное одиночество было трудным. Его, как малоценную, но опасную вещь, просто передавали с рук на руки. Очередной человек в форме привел в небольшую комнату. Прямо как в ателье, сфотографировали анфас и в профиль, только в руках он держал табличку с номером. Он попытался посмотреть номер, но его строго одернули. Сняли отпечатки пальцев.

Все было очень похоже на процедуры перед приемом в больницу, он с матерью перед ее смертью проходил эти процедуры, водил ее слабую. Но сейчас это настораживало, он не был больным. Он пытался улыбаться, пошутил, что никогда в жизни не сдавал отпечатки пальцев. Они должны были видеть дырки, следы от выдранных орденов, он косился, дырки бросались в глаза. Ему хотелось, чтобы они поняли, что он не просто кто-то, он – Сан Саныч Белов! Уважаемый человек! Его знают и любят очень много людей в этом городе! Но людям в погонах было совершенно все равно, кто он и кто его любит. Они не смотрели на него, просто снимали отпечатки, просто писали…

Перевозбужденный и уставший от непрекращающейся работы, мозг Сан Саныча и в этом находил хороший знак – если здесь такой порядок и все так точно, то они быстро во всем разберутся. Надежда снова охватывала его, он становился внимательнее, старался предугадать действия этих строгих и молчаливых людей. Между собой, правда, они разговаривали.

Опять повели по коридору. На допрос, понимал Сан Саныч и начинал волноваться. Он считал себя невиновным и все же боялся узнать, в чем его обвиняют.

Его завели в комнату. Сержант и ефрейтор курили и разговаривали о ком-то, кто собрался жениться. Сержант сидел за письменным столом. Сан Саныч шагнул уверенно, чуть было не отдал честь, но удержался. Встал к столу, он ожидал, что допрашивать будет офицер и ему предложат сесть, – так бывало в фильмах, – закурить предложат. Он бы и закурил, почему-то хотелось.

– Раздевайся! – приказал сержант, не глядя на него и продолжая слушать товарища.

– Что?! – не понял Белов.

– Снимай все! Что-о! – передразнил немолодой дядька-ефрейтор, гася папиросу в пепельнице. – Опять глухой попался!

– Зачем? – уперся Сан Саныч, набычившись.

Оба продолжали улыбаться друг другу.

– Сейчас надзирателей вызову, они с тебя и шкуру снимут! Вместе с пиджаком! – лениво пообещал сержант и вдруг заорал, поднимаясь: – Живо раздевайся, блядь глухая!

– Вы что себе позволяете?! Я требую офицера!

Сержант нажал что-то под столом и вскоре в комнате появились два бойца. Один был очень большой. Сержант кивнул головой на Белова.

– Не смейте ко мне прикасаться! У меня даже допроса не было! – он вцепился в шинель.

– Снял все! – у здорового изо рта воняло гнилыми зубами и куревом.

Белов отступил на шаг. Все четверо стояли и смотрели, как он раздевается. Он не знал, куда деть шинель.

– На пол! – приказал сержант.

Следом упали китель, брюки, рубашка. Он остался в трусах и носках. Пожилой ефрейтор шарил по карманам снятых вещей, ощупывал внимательно.

– Все снимай, боцман Свистков!

– Что?! Я – капитан! Я попросил бы…

– Догола, урод! – разозлился сержант и привстал из-за стола.

Сан Саныч нахмурился и снял трусы.

– Носки!

Белов снял и носки.

– Рот открой!

Сан Саныч открыл, пожилой, теми же руками, которыми ощупывал ботинки, залез указательным пальцем в рот Сан Саныча, проверил одну щеку, другую, заставил высунуть язык. Посветил фонариком в уши и нос, для чего, как барану, запрокинул Сан Санычу голову.

– Член подыми!

– Как? – не поверил Сан Саныч.

– Да ты что, бля, глухой какой? Член вверх! – заорал сержант из-за стола, закуривая и обрезая пуговицы с одежды Сан Саныча.

Белов взялся за член.

– Направо! – улыбаясь, командовал сержант. – Налево! Ногу отведи!

Сан Саныч слушался, в его промежность светил фонариком пожилой надзиратель.

– Жопой встань, ноги шире! – сержант явно получал удовольствие. – Нагнись! До пола! Ягодицы разведи! Да не ссы, с петухами в камере познакомишься! Присел резко! Резко, я сказал! Все! Пятки покажи! Одевайся, сука глухая!

Лица всех были довольные. Переглядывались, посмеиваясь над тем, как Сан Саныч от злости и растерянности не попадал в рукава и штанины.

Он не помнил, как оказался в камере. Шел, держа руками трусы и брюки, из которых вынули резинку и ремень и срезали пуговицы. Надзиратель, щелкнув запорами, опустил одну из коек со стены камеры и молча вышел. Дважды клацнул замок. Сан Саныч тоскливо посмотрел на железную дверь и сел на грязный матрас. На его новой шинели была грубо распорота шелковая подкладка.

Камера была меньше его каюты, но на две койки, вторая была поднята. Сильная лампочка под высоким потолком, маленькое окошко с толстыми решетками, в которое почти не поступал свет с улицы. Там уже вечер, стемнело… – подумал Сан Саныч, он прислушался, но и звуков не было слышно. Вспомнил, что он в подвале. В углу стояла деревянная бадья с крышкой, из которой пованивало. Больше в камере ничего не было. Взгляд остановился на ботинках без шнурков… и брюки, и парадный, всегда чистый и отглаженный китель были грязные и без пуговиц.