же муки, когда умирал от рака пилора[252]? Кто-то рассказывал, что эта пакость передается по наследству, в частности – от отца к сыну.

– А это правда, доктор, что рак пилора передается по наследству? – спросил как-то Наполеон доктора Арнотта.

Тот, услышав вопрос, нахмурился. Потом ответил:

– Видите ли, наука на этот счет…

– Доктор, прошу ответить честно, без выкрутасов – да или нет?

– Знаете, если бы… – снова начал врач, но собеседник его вновь прервал:

– Да или нет?!

– Скорее да, нежели нет, – выдохнул Арнотт.

– С докторами очень трудно беседовать – они вечно ускользают от прямого ответа. Этому учат в медицинских университетах, Арнотт?

– Организм человека очень сложен, чтобы о нем можно было рассуждать как о теореме Пифагора. Если кто-то считает, что люди схожи с таблицей умножения, то глубоко заблуждается. Одинаковых людей нет – есть индивидуумы; каждый человек – целая Вселенная…

– О, да вы, я смотрю, философ, – улыбнулся Наполеон. – Тогда скажите: эта болезнь лечится? Прощупайте мой больной бок, вот здесь… Это пилор, да?

Бонапарт, задрав рубашку, испытующе посмотрел на лекаря. Арнотт, тяжело вздохнув, был вынужден произвести пальпацию.

– Ну, это пилор? – вновь спросил Наполеон.

– Нет, вы ошибаетесь.

– Ошибаюсь?

– Это печень…

– Печень?.. Странно. А как же пилор? В каком состоянии, доктор, мой пилор? Он сейчас меня интересует больше всего…

– Об этом сказать затруднительно, ибо пилорический отдел желудка находится как раз за печенью…

– Но у меня там, за печенью, постоянно что-то болит – прямо-таки грызет!.. Впрочем, и сама печень болезненна. Ну, что скажете?..

Наполеон постепенно загонял доктора в угол. Свои нехорошие предположения Арнотту не позволяли высказывать вслух правила врачебной этики и деонтологии. А вопросы Пациента становились все настойчивее и настойчивее…

Когда доктор Арнотт выходил из спальни Императора, с его лба стекали капли холодного пота…

Шарлатаны затеяли плохую игру – они даже не умеют врать! Все ясно: он обречен.

Двенадцатого апреля Наполеон диктует графу де Монтолону дополнительные распоряжения к основному завещанию (документ будет датирован 16 апреля)[253]. Нечего темнить, все кончено. Он умирает…

Рядом, как обычно, хлопотал неутомимый Маршан, на лице которого читалась какая-то озабоченность. Чем озабочен этот трудолюбивый муравей? Может, его гложет тоска по покинутой им родине, которую корсиканец не видел уже несколько лет? Или удручен очередной ссорой с возлюбленной? Кто знает, возможно, его раздражает излишняя неряшливость Хозяина?.. В любом случае, Маршана следовало взбодрить.

– Луи, я закончил наконец свое завещание, – обратился Наполеон к слуге. – Приоткрою секрет: тебе, mon cher, завещается пятьсот тысяч франков…

– Полмиллиона франков?! – вскрикнул, не удержавшись, слуга.

– Ведь ты заслужил, не правда ли? – улыбнулся Наполеон. – Но дело в том, что эти деньги далеко, во Франции, поэтому, Бог весть, когда ты их получишь. Так что возьми пока…

И Хозяин подал своему преданному камердинеру бриллиантовое ожерелье.

– Возьми, дорогой Луи, оно твое, – сказал Наполеон. – И стоит, надо думать, никак не меньше двухсот тысяч. Только хорошенько спрячь…

Когда камердинер кинулся к Бонапарту, чтобы в знак благодарности поцеловать ему руку, Наполеон, сделав недовольное лицо, произнес:

– Не нужно, право, Луи… Говорю же, ты заслужил. Ступай, mon cher, ступай…

* * *

В ночь с 24-го на 25 апреля Пациенту внезапно стало очень плохо. Доктор Антоммарки по обычаю лишь разводил руками, не зная, чем помочь. Поэтому, когда Наполеону немного полегчало, граф де Монтолон взял на себя смелость напомнить Хозяину, что следовало бы позаботиться об имевшихся у него наличных деньгах.

– Как быть с наличными, Ваше Величество? – спросил патрона Монтолон, смущенно опустив голову.

– Да-да, mon cher ami, благодарю вас, что напомнили, – ответил Император.

За неделю до смерти Наполеон Бонапарт составит два письма. Одно адресовалось банкиру Лаффиту, другое – барону Лабуйери.

Из письма банкиру Лафитту: «Я вам передал в 1815 году, перед тем как покинуть Париж, сумму, равную примерно 6 миллионам, и получил от вас двойную расписку в получении оной; я уничтожил одну из них, и я поручаю графу де Монтолону передать вам другую расписку, дабы после моей смерти вы передали ему вышеупомянутую сумму с процентами из расчета 5 %, начиная с 1 июля 1815 года, за вычетом тех выплат, кои вы делали в соответствии с полученными от меня распоряжениями».

27 апреля доктор Арнотт доложил Хадсону Лоу, что болезнь Пленника крайне серьезна.

Губернатор с укоризной посмотрел на лекаря:

– Если не ошибаюсь, доктор, совсем недавно вы убеждали меня в обратном, рассказывая о том, что у генерала Бонапарта все не так плохо, лишь какая-то ипохондрия…

– Я ошибался, сэр, – честно признался врач. – Последние дни показали: заболевание Бонапарта крайне опасно…

– Раз так, ежедневно держите меня в курсе происходящего в Лонгвуде. Это дело государственной важности, Арнотт!

– Есть, сэр! – отчеканил в ответ доктор.

* * *

…Он умирал. «Крыса», наслаждаясь триумфом, неуклюже ворочалась в животе, вызывая желудочные спазмы и рвоту. Душила одышка, кувыркался пульс…

5 мая в Дедвуде, где располагалась резиденция губернатора, по случаю открытия сезона скачек должен был состояться бал. Однако его отменили – и на то была существенная причина.

1 мая у Наполеона случился обморок; 3-го умирающий принял последнее причастие. Доктора (Антоммарки и Арнотт) не подкачали: в тот день они превзошли себя, назначив пациенту 10 гран каломели! Впрочем, с каломелью, явившейся камнем для утопающего, случилась неувязка. Дать пациенту каломель предложил доктор Арнотт. Но осторожный анатом Антоммарки заупрямился.

– Препарат для больного в таком состоянии нежелателен, – заявил он. – Каломель окончательно убьет его! Считаю, что пациент слаб даже для клизмы…

По предложению губернатора (хорош советчик!) для консультации были вызваны два британских доктора – начальник медицинской службы на о. Святой Елены (в декабре 1820 года сменил на этом посту доктора Бакстера) Томас Шортт и врач с флагманского корабля «Vigo» Чарльз Митчелл. Когда те прибыли в Лонгвуд, то безоговорочно поддержали своего коллегу Арнотта… Теперь рвотные массы пациента представляли собой сплошную кофейную гущу. То был конец…

5 мая 1821 года в 17 часов 49 минут сердце Наполеона Бонапарта остановилось…

Ближе к вечеру погода будто обезумела. Со стороны океана раз за разом налетал резкий штормовой ветер, порывы которого пригибали к земле чахлую растительность Лонгвуда. Дом, где только что произошла драма, вздрагивал от внезапных ударов воздушной стихии; деревянные пристройки сильно скрипели, словно оплакивая усопшего, который был вынужден провести здесь остаток своего жизненного пути.

Плакали наполеоновские генералы. Рыдали преданные слуги Императора. Даже наемные рабочие-китайцы – и те вытирали слезы (когда Небесный дракон уносит к себе душу умершего, ее предварительно следует хорошенько оплакать).

А в бухту Джеймстауна тем временем заходил,