вместе с ней. Пришлось одолжить свою косметику, ведь у Леры ничего с собой не было. А та всё смотрела на Киру широко раскрытыми глазами.

Тут Кира раздосадованно поняла, что неизвестно почему начинает внутренне оправдываться перед самой собой. Она ещё отпила из бокала и обратилась к письму.

«Я не могла и мечтать о твоём гламурном изобилии, и мне приходилось всякими правдами и неправдами выкручиваться: покупать дешёвые подделки, перешивать фирменные этикетки, на время обмениваться со знакомыми и даже… воровать. Да, да, не удивляйся, пожалуйста, таскать разные безделицы из супермаркетов и с вещевых рынков. Это, конечно, были не кражи – так, мелочовка, скорее клептомания, но ведь и на эти пустяковые вещицы у меня не было тогда денег.

В тот период я успела наделать умопомрачительную кучу долгов, назанимала у всех, у кого только было возможно, стараясь представать перед тобой каждый раз в новом образе. Я потратила уйму денег на наряды и бельё, пытаясь быть одновременно и вызывающей, и сногсшибательно неотразимой. Все эти долги повисли на мне без видимых перспектив на отдачу. Очень скоро всё пришло к закономерному концу, как и должно было случиться.

Сейчас у меня не осталось ни на что сил. Ещё час, день, неделя, месяц или год – бессмысленное продление затянувшейся агонии. Мне теперь всё стало безразлично, даже моя судьба. Я обессилела, устала от полнейшей пустоты вокруг меня, от отсутствия видов на будущее, от одиночества, от нищеты и голода, от невозможности сохранять хотя бы чистоту тела, если не помыслов… Господи, что может быть проще, чем помыться, когда этого хочется, а не в соответствии с графиком подачи горячей воды! Короче, я устала от этой жизни.

Извини за розовые сопли, нудные жалобы, но мне очень нужно выговориться. Так тяжело постоянно держать все переживания внутри себя, беседовать только со своим внутренним голосом, постепенно слабеющим. Страдания, сомнения, бессмысленные надежды накопились в душе – и настойчиво рвутся наружу. Я знаю, что нечестно с моей стороны так непрошено вторгаться в твою жизнь, требовать сочувствия, но пусть это будет моей последней просьбой: пожалуйста, выслушай меня, я настаиваю. Ведь в последнем желании не отказывают даже закоренелым преступникам».

От этих горьких слов у Киры дрожь пробежала по телу. Её поразила прямолинейность Валерии, отсутствие страха быть искренней во всём – в том числе в неприятном и неприличном смысле. Она опустила письмо на стол, залпом допила вино, обняла себя за локти, пытаясь согреться и справиться с нервами, но оторваться от чтения не смогла.

«На каких меридианах

    с ветром целовалась?

По каким прохладным быстрым

    с вечностью ласкалась?

На каких кручёных гордых

    бледные сжимала?

И с попутными какими

    помнить забывала?

От крылатых, острых, цепких

    где нашла спасенье?

Что шептала, обвивая

    проходных колени?

С кем в забвенье провожала

    марево за сосны?

Танцевала ли под скрипки

    белый несерьёзный?

Доносили ли цыганской

    о давно пропавшей?

Поливаешь ли в фарфоре

    ночью расцветавший?

Ты грустишь о бесшабашной,

    неуютной, зыбкой,

Той, которую делили мы

    на съёмных крышах?

Той, которую хранили

    от погод московских,

Прятали в глубоких сердца

    от воров залётных?

Ждёшь ли стука ты в безмолвье

    по железной скобке

Со словами: «Вот и вечер. Слякоть.

    Всюду «пробки»?»

Кира остановилась, жадно дочитав стихи.

Темнота, поглотившая пространство за окнами, казалось, проникла в комнату и стала скапливаться по углам. На ясный мир с детства благополучной Киры упала тень чужого отчаяния и одиночества. Она была глубоко взволнована – впервые за долгое время. Она ведь привыкла к комфорту сытой, спокойной столичной жизни. Случись что с ней, Кира была уверена – муж, семья, окружение не позволят упасть духом, мучиться и страдать. И теперь чувства, выраженные в письме и, особенно, в стихах, разбередили её душу.

Она вернулась к бару, но в этот раз, чтобы успокоиться и согреться, щедро плеснула в пузатую рюмку коньяк. Обжигающий глоток переменил направление её мыслей. Появилась ясность: то, от чего она не может оторваться, читает взахлёб, – не дешёвый бульварный роман-однодневка. Для того, кто писал письмо, это совсем другое. Мелодрама, драма, трагедия? Или, быть может, фантастика?

Коньяк постепенно согревал, но Киру продолжало знобить. Она достала из шкафа пушистый плед, накинула на плечи и удобно устроилась в уголке дивана. Словно завороженный, её взгляд вновь обратился к разложенным на столе листам.

«Один год, один месяц и двадцать четыре дня без тебя. Уже седьмой месяц, как я совсем одна. Замуровала себя в убогой комнатушке, где единственное украшение – твоя фотография, приколотая булавкой к стене напротив узкого, мутного окна. Даже мама не знает, где я сейчас нахожусь. Сначала я жила у друзей, потом перебралась к старым знакомым нашей семьи. Старалась как-то справиться со сложившейся ситуацией, но у меня не вышло. Только наделала катастрофическое количество долгов, наобещала всем златые горы, насочиняла, наплела разных небылиц. Всё пыталась приукрасить провальную жизнь и оправдать бесславное возвращение к родным пенатам.

Ты знаешь притчу о двух лягушках, попавших в крынки с молоком: одна сразу смирилась с постигшей её судьбой и утонула. Другая решила бороться, долго била лапками, стремясь выбраться, спастись. В итоге сбила из молока кусок масла, взобралась на него и вылезла наружу. Очевидно, в моей крынке была только вода, и всё моё упорство в поисках искромётного счастья оказалось делом напрасным. Напряжённая борьба с обстоятельствами жизни принесла мне лишь душевные муки.

С начала июля я практически не общаюсь с другими людьми, кроме вынужденных выходов пару раз в неделю за сигаретами (пачка «Примы» за четыре рубля) и четвертушкой чёрного хлеба. Смешно – те, кто наслаждается продуктами с заграничными названиями, этими чипсами, гамбургерами и хот-догами, даже не догадываются, что простой ржаной хлеб с солью может быть потрясающе вкусным. Вот и вся моя социальная жизнь, но я изнемогаю! Мне страшно, нет никакого смысла, никакой надежды, никакого просвета.

В трудовой книжке позорная запись – тридцать третья статья КЗоТ (уволена по инициативе администрации за систематическое нарушение трудовой дисциплины). Это – волчий билет, с которым невозможно устроиться на более-менее достойную работу. Я понимаю, что сама во всём виновата. Скоро и надеть будет нечего, сейчас мои самые приличные шмотки – выцветшая