своей бабушки. Но он думал не о ней и не о всплывающих воспоминаниях. Он вспоминал начало лета, разговор, который ему никогда не суждено было услышать. Он осторожно взял листок из рук бабушки и вставил в рамку со своей последней школьной фотографией.

“Оставь это. Нэнси, Давина и папа захотят увидеть сходство. Затем мы аккуратно поместим это в рамку или альбом для тебя”.

Его бабушка улыбнулась, и он поймал ее взгляд на фотографии, пока они рылись в ней и, наконец, нашли школьную фотографию Шоны.

Эндрю не испытал чувства облегчения или избавления от тревоги, когда нашел доказательства, подтверждающие, что он сын своего отца. Он был еще слишком мал, чтобы полностью понять подтекст перепалки между его родителями. Честно говоря, он с нетерпением ждал возможности увидеть лицо своего отца, когда наконец заметит семейное сходство. Ему оставалось ждать всего пять дней до следующего воскресенья. С поздравлениями разобрались, и его бабушка возилась у плиты. Никому не нужно было ничего говорить, поскольку оба его родителя увидели, что фотография заслоняет его собственную фотографию. Его бабушка заметила, что они уставились на фотографию.

“Я знаю. Ты можешь в это поверить? Я думал, что потерял фотографию твоего отца. Мы нашли ее на этой неделе. Удивительно, что Джордж и Эндрю выглядят почти одинаково”.

Эндрю мог видеть только профиль отца, но половина его лица, которую он мог видеть, была бледной. Не было сказано ни слова, но он увидел, что его отец закрыл глаза, прежде чем повернуться и посмотреть на его мать. Было произнесено одно-единственное слово, прежде чем Эндрю увидел, как он коротко сжал ее руку. Это заняло всего две или три секунды, моргни, и ты бы пропустил это.

“Это потрясающая мама. Не помню, чтобы я когда-либо видел это фото”.

“Возможно, не Гэвин. Это из 1894 года, Виктория все еще была на троне. Мы переехали примерно через 10 лет после войны, и я не думаю, что с тех пор я его видел. Я думал, что оно было потеряно при переезде. Когда мы нашли его, все воспоминания о Джордже вернулись. Он был красивым дьяволом, твоим отцом”.

Пока Эндрю сидел там, отвечая при необходимости, но на самом деле просто думая о своем отце. Большой неизвестностью было то, как он будет вести себя по отношению к Эндрю сейчас и в будущем. Учитывая, что Эндрю не должен был знать о ночных обвинениях, которыми обменивались его родители, он не ожидал извинений, но ему было интересно, приложит ли его отец больше усилий.

Последующие месяцы показали ему, что он частично приложил усилия. Бесконечный негатив прекратился, больше не было подавляющего ощущения, что никогда ничего не было достаточно хорошим. Но на этом все и закончилось. Не было внезапного интереса к множеству моментов, связанных с отцом и сыном. Что, если подумать, было, вероятно, к лучшему. Он не был уверен, как бы он отреагировал, если бы его отец внезапно попытался проявить отеческие чувства. Что было очевидно, так это то, что его отец прилагал гораздо больше усилий к его матери. Между его родителями стало намного спокойнее, и, честно говоря, некоторые их выходки начинали доставлять ему дискомфорт. Слышать ‘Гэвин, прекрати", сопровождаемое хихиканьем, было почти ежедневным явлением. Это был знак ему и Роуэн направиться в свои комнаты. Никому не нужно было слышать это от своих родителей.

В остальном этот семестр продолжался привычной рутиной. Теперь Эндрю каждую субботу проявлял пленку. Слух об этом распространился среди сообщества любительской фотографии в Эдинбурге, и теперь Тони получал дополнительную ‘чувствительную’ пленку от других групп. Эндрю зарабатывал 25 или 30 фунтов стерлингов каждую субботу, в зависимости от того, сколько рулонов ожидало проявки. Каждую неделю он отправлялся в Ezy Ryder, лучший магазин подержанных пластинок в городе, удобно расположенный в двух минутах ходьбы от школы. В течение двух месяцев он приобрел более 30 альбомов классического рока, почти все копии альбомов Тони, которые Эндрю проигрывал в магазине, и все это за небольшую цену, меньшую, чем покупка новых. Ближе к концу семестра у Эндрю была новая музыкальная система, много пластинок, и у него все еще было припрятано 350 фунтов стерлингов. В школе было легко, он почти не старался и избежал самых серьезных неприятностей. Парни, которые были придурками в прошлом году, все еще были придурками, но вместо того, чтобы торчать рядом с ними и мириться с трудностями, связанными с тем, чтобы быть частью группы, Эндрю просто удалился в библиотеку.

Это оставило одно занятие, где он все еще испытывал огорчение. Помимо изучения латыни, просто чтобы убедиться, что о нем думают как о законченном гике, Эндрю также играл на контрабасе. Он начал в прошлом году и уже играл в школьном оркестре. Теперь в школьном оркестре были музыканты всех шести старших классов школы, ориентированные на учеников постарше. Во всей школе не было других контрабасистов, так что Эндрю уже был частью оркестра и был там самым младшим учеником, единственным первокурсником. В результате он получил несколько снимков от пары парней, которые были на два года старше его. Поскольку он никогда раньше с ними не разговаривал, казалось, что его дразнили только по той причине, что он был самым молодым участником.

Теперь это был фильм Хэриота, там тявкали дети из среднего класса. В обычной государственной средней школе это продолжалось бы около 30 секунд. Но все равно это была проблема, без которой он мог обойтись. Один, Саймон, был моторным ртом, в то время как другой, Дэйв, был физическим. Бессмысленные подталкивания, выбивание вещей у него из рук, удары, когда он проходил мимо. Ничего агрессивного, но он был обычным придурком, который своим присутствием немного испортил школу. В последний четверг семестра был ежегодный школьный Рождественский концерт, большое событие в учебном году. Школа арендовала главную аудиторию классической музыки в городе, Ашер-холл, вмещавшую 2200 человек. И они заполнили и его. О самом концерте Эндрю позже мало что помнил. Он вышел вместе с остальным оркестром в огромный зал, полный людей. Он почти остановился и уставился на него, но сумел сдержаться. Теперь это были родители и друзья всех участников, так что аудитория была дружелюбной, но его по-прежнему поражало чувство гордости и достижения, когда все аплодировали в конце каждого произведения или песни. Когда он надевал чехол на свой контрабас, он решил, что немного дерьма двух 3-х лет - не такая уж большая цена за вечера, подобные тому, который только что закончился.

Но потом все полетело к