что выльются требования народа. Некоторые из рабочих-демонстрантов несли лозунги «Литва – тринадцатая советская республика»5. Число таких лозунгов с каждым днем возрастало. Другие лозунги призывали: «За свободную Литву». Но большинство из них в этот предвыборный период – с 7 по 14 июля – главным образом приветствовали Народный сейм и кандидатов трудящихся.

Подавляющее большинство людей открыто выражало радость по поводу освобождения от жестокой сметоновской диктатуры. Они были рады возможности приветствовать «свой» народ – рабочих, крестьян, прогрессивную интеллигенцию, борцов за народное дело – вместо старых, продажных представителей привилегированной касты. Они были уверены, что Красная Армия – это что-то новое и невиданное среди всех армий и что СССР, который создал ее, должно быть, хорошая страна.

Митинги проводились повсюду: и в помещении, и под открытым небом. Я вспоминаю одно такое собрание в предместье Каунаса, в бедном рабочем районе, где огромное впечатление на людей произвели не столько ораторы, сколько тот факт, что оркестр каунасской полиции давал открытый концерт для простых людей. В памяти людей это был первый случай. Бедно одетые женщины в окружении маленьких детей слушали музыку, сидя на траве рядом со своими мужьями. «Это первый концерт, который мы когда-либо слышали», – говорили они. Благодаря таким мелочам и простые люди начинали чувствовать собственную значимость, и это радовало их.

Кульминационным моментом предвыборной кампании было большое собрание рабочих и крестьян 10 июля в Каунасе. Весь день в город шли крестьяне: группы девушек в красочных национальных костюмах, молодежь с дальних хуторов на велосипедах. Поезда, грузовики, повозки привозили людей; они выходили на бульвары и строились в колонны. Час от часу росло оживление, на улицах слышались песни: старые литовские народные песни, грустные от беспросветности крестьянской жизни, смешивались с новыми, жизнерадостными песнями Красной Армии, которые распевали каунасские рабочие.

Я остановилась у нескольких грузовиков «Пеноцентраса» – молочного кооператива. «Откуда вы?» – спросила я находившихся в них людей. Они назвали деревню, расположенную в ста километрах от Каунаса. «Мы выехали в два часа», – сказали они.

– Что у вас говорят о выборах? Ваши земляки за советскую Литву? – поинтересовалась я.

– За тринадцатую советскую республику! – закричали несколько девушек.

– Все? – спросила я. Они отрицательно покачали головами.

– Нет, старики не все. Они не знают, чего хотят… Но мы знаем.

К вечеру все они собрались на большом зеленом поле на холме около Каунаса. Здесь стояли длинные ряды крестьянских телег, пахнущих навозом и лошадиным потом, машины, украшенные гирляндами цветов. Немного дальше – множество велосипедов, окруженных группами молодежи. Здесь и бородатые мужчины, и женщины в платках, и солдаты в высоких сапогах, и крестьяне в грубых башмаках с деревянными подошвами на босу ногу. Дети играли в песке или устало плелись за родителями.

Пересекая громадное поле, движется колонна из города. Движется организованно! Люди совсем недавно организованы – в прошлое воскресенье, три или четыре дня назад, – они еще не научились ходить в колонне, знамена у них грубые, интервалы между шеренгами неровные. Новая, народная милиция расчищает им путь в толпе, и они уверенно движутся к трибуне, неся портреты Сталина, Ворошилова, президента Палецкиса. Один из профсоюзов несет дюжину портретов Шумаускаса, энергичного организатора профсоюзов, под руководством которого происходили бурные события прошлой недели.

Далеко на краю зеленого поля, где кончается людское море, возвышается трибуна из неокрашенного дерева, задрапированная красной материей. Я даже не пыталась приблизиться к ней: это было невозможно, да в этом и не было необходимости. Громкоговорители разносят голоса ораторов во все концы необъятного поля. Мы сидим на траве далеко от трибуны, но все хорошо слышим.

– Нет больше расовых и национальных предрассудков… Дружба всех трудящихся… – говорит президент Палецкис с далекой трибуны.

Партизаны отряда «Мститель» в Вильнюсе. 13 июля 1944 г.

Народ встречает его слова возгласами одобрения. «Многие люди в прошлом погибли за то, чтобы наступил этот день…» Над полем звучит мелодия революционного похоронного марша, и люди, подчиняясь его ритму, стоят молча, чувствуя торжественность происходящего, но не совсем понимая, что это значит. Мало кому из них приходилось когда-либо слышать эту давно запрещенную мелодию. Но они знают «Интернационал», и, когда Палецкис заканчивает свою речь, все встают и слушают оркестр, но не поют, так как не знают слов.

Как символ периода, когда воля на рода еще не воплотилась в Советах, в моей памяти остались три женщины, которые во время этой демонстрации поднимали сжатые кулаки. Одна из них глядела восторженными глазами прямо перед собой, словно в будущее, другая, поднимая кулак вверх, смотрела на меня с улыбкой, третья, та, что была ближе всех ко мне, стояла с закрытыми глазами, с застывшим лицом, исполненная решимости. Все они работали домашней прислугой, каждой было около семидесяти лет.

Присев рядом с ними отдохнуть после исполнения «Интернационала», я старалась завязать разговор: «Это хорошо, что мы, старые люди, тоже можем праздновать», – сказала я. Они кивнули, соглашаясь со мной, и я продолжала: «Вы идете на выборы в воскресенье?»

– Все пойдут. «И мы тоже пойдем», – сказала женщина с решительным подбородком тоном прислуги, привыкшей к почтению, но с новым чувством сознания своих прав. Я узнала, что ей 69 лет.

– Вы за советскую Литву или за так называемую независимую Литву? – спросила я. Она была озадачена, как будто ее смутило это различие.

Что я знаю о такого рода вещах? – ответила

– Но Сталин, отец наш, говорит очень хорошие вещи.

– Кто вы по национальности – русская или литовка?

– Я католичка, – сказала она. Под ее решительным подбородком я замечаю изображение Богоматери на тоненькой цепочке и вспоминаю, что в течение всей ее жизни, в этой почти средневековой стране людей различали по религии, а не по национальности…

– Тогда как же Сталин может быть вашим отцом? Он ведь не принадлежит к римско-католической церкви.

Она нисколько не смутилась.

– О нем говорят, что он отец всех тружеников, – ответила она с некоторым колебанием, словно слова, которые она нашла, были слишком хороши, чтобы в них можно было поверить.

– Вы думаете, что жизнь при новом правительстве будет лучше? – продолжала упорствовать я. Но она была не пророком, а просто трудолюбивым реалистом. «Я не знаю, что будет, но теперь уже стало лучше», – сказала она.

Лучше теперь? Уже? Перед выборами? Когда еще вообще ничего не произошло? В моем сознании блеснула мысль о том, что после прихода Красной Армии предпринимателям, видимо, было предложено лучше обращаться со своими рабочими. Поэтому я спросила: «С какого времени лучше? Что именно лучше? Лучше зарплата?»

Женщина утвердительно кивнула. Она не привыкла анализировать.