этих ролей уточняет ее страдальческую телесность и при этом требует разрешения в обратной перспективе уже осуществившейся святости. Так как героиня представляет западный мир, такая перспектива создается только с помощью речевой инверсии:

Любви бесчеловечного объема

Не даст ей мир до смертного парома.

Прямой порядок слов был бы кульминацией темы Симоны как обличительницы «тяжести» капитализма. Но инверсия акцентирует «бесчеловечный», то есть принадлежащий уже порядку благодати, «тела духовного», согласно Апостолу Павлу (1 Кор. 15:44–46), образ любви. Он уже принадлежит миру осуществившейся святости, как в тропаре или любой похвале святого, тогда как в следующей строке названо условие – милость к умирающим, благодаря чему капитализм может быть отменен и восторжествует церковное отношение к живым и умершим.

Вспомним, как обессилившая Симона Вейль ранним августовским утром тихо умерла во сне. Она писала о собственной «невозможности жить» как об экзистенциальном состоянии, разделении своей жизни с другими, взаимном рас-сотворении и рас-творении. Уход как красота, которая, по мысли Симоны, не содержит никакой цели. Красота – это истина, постигаемая каждым индивидуально. Одни стремятся к рос-коши, создавая вокруг себя среду прекрасного, но для Симоны важен идеал святого Франциска, который, чтобы почувствовать, как прекрасен мир, стал нищим странником. «Красота – формальная целесообразность без цели», – взывает она к Канту[142]. Святой Франциск «обнажил себя, чтобы непосредственно касаться красоты мира». Поэзией для него стали странничество и нищета. Как и для Симоны, странницы, святой, девы-воительницы.

Глава 9

Ханна Арендт

Ханна Арендт (1906–1975), ученица М. Хайдеггера, исследовала политическую теорию, мышление, проблемы тоталитаризма, политическую философию Канта. Как-то Ханну Арендт на телевизионное интервью в октябре 1964 года пригласил журналист Гюнтер Гаус. Он спросил: «Госпожа Ханна Арендт, Вы – первая женщина, которую мы представляем в нашей программе. Первая женщина, хотя и с предельно мужским, по общепринятому представлению, занятием: Вы философ. Воспринимаете ли Вы свою роль в кругу философов как нечто необычное или же проблема женского равноправия для Вас никогда не вставала?»[143]

Арендт ответила: «Боюсь, сперва я должна возразить. Я не принадлежу к кругу философов. Моя профессия – политическая теория. Я не чувствую себя философом и не думаю, что я принята философами в их круг. Но если перейти к другому вопросу об общепринятом мужском занятии, то вполне возможно, что какая-нибудь женщина когда-нибудь станет философом»[144]. На что Гаус ответил: «Я Вас философом считаю»[145]. Скромность ли это? Нет, это профессионализм и понимание философии как призвания.

Ханна Арендт училась в Марбургском, Фрайбургском и Гейдельбергском университетах. В своих политических взглядах она придерживалась принципа золотой середины и умеренности, кроме времени Второй мировой войны. В 1933 году ее вызывали в Гестапо, она вынуждена была бежать в Париж, а в 1940 году, убегая от немецких оккупантов, перебралась в США. Как пишет В. Айленбергер, «к концу 1942 года Ханна Арендт была уже не только омытым водами Атлантики nifty chick (рафинированным цыпленком), но и, в первую очередь, very much her own woman – независимой женщиной»[146].

В своих трудах Ханна Арендт пыталась выявить исток всего человеческого существования, и прежде всего – исток нравственного и морального бытия человека. При этом она обращается к понятию персоны – «persona». Хотя это слово, скорее всего, этрусского происхождения, сами римляне считывали в нем per — «сквозь» и sonare — «звучать, давать голос», понимая театральную маску как усилитель. Персона – то, что проговаривается. Персона, или личность, проявляется в голосе, речи, разговоре, звучном и непременно подхваченном.

Каждый человек находится в сердцевине событий и среде отношений к нему. Он предъявляет себя другим через рассказ, так же как события предъявляют себя через язык, который служит условием мышления. Как пишет Айленбергер, Арендт в Нью-Йорке 1943 года, не понятая ни интеллектуалами Франкфуртской школы, ни эмигрантами разных кругов, решила про себя: «Она будет вносить смуту, чтобы открывать людям бездны, которые замалчиваются. Она будет вмешиваться, встревать»[147].

Мышление – разговор с самим собой, внутренний диалог. Благодаря речи (у Хайдеггера «logos» – речь, обращенное к бытию и человеческому бытию слово) говорящим существом выступает не вообще животное, а persona – тот, кто мыслит и находится в самой среде мышления. «Я» рождает отношение к себе и отношение к другим. Мир Социального и мир Других персон определяют голос каждой личности. Можно выкрикивать лозунги, читать доклады, шептаться за спиной, это все – лицо личности.

Возможность осознавать себя осуществляется благодаря памяти – обретение или осознание себя. Сознание соответствует совести. В европейских языках эти слова не отличаются. Совесть выворачивается в сознание, а сознание проявляется как совесть; следовательно, где сознание, там и совесть.

Знание – всегда память, нежелание помнить – нежелание знать. Забвение – отказ знать не только окружающих, но и самого себя, отказ от совести и исключение себя из событий. В пределах исторической или индивидуальной памяти «я» замещается господином «никто» (Das Man, в переводе В. В. Бибихина «люди», то есть общее мнение, как принуждающее к нечестности «есть мнение, что надо поступить так-то»), или все, кто угодно, кроме меня. Ханна Арендт считает, что ответственность – это ответ личности. Она всегда личная, а если на месте «я» – «никто», то ответственности нет, это коллективная безличная безответственность: любой Другой, Другой как «я», оказывается вытеснен. Это и объясняет нежелание людей мнения, людей-никто, помнить; снятие ответственности с себя, которое они потеряли и попрали.

Провалы исторической памяти преступны. Невозможно заставить целый народ забыть. Арендт уточняет, что еще Геродот свел понимание истории к ключевой задаче: «спасать деяния людей от забвения»[148].

История как категория человеческого существования «старше, чем письменное слово, старше Геродота, даже старше Гомера»[149]. Ханна Арендт полагает, что история начинается с рассказа Одиссея о своих странствиях, поэтому ответственность и язык являются условием существования общества и личности как проходящих путь в истории. Как только мы теряем ответственность, мы утрачиваем себя, превращаясь в пустое место.

Мышление, согласно Арендт, – существование себя через совесть. Внутренний диалог позволяет человеку укорениться в своей самости. А вот автоматически мыслящий индивид, утративший себя, – аморальный индивид. Когда мы воспроизводим традиции автоматически, не принимая внутрь mos (обычай, моральную установку, родительный падеж moris), не пропуская обычай через себя, мы аморальны. Надо рискнуть мыслить, чтобы вывести себя наружу, перед всеми – таков новый экзистенциальный поворот мысли Арендт. «Современный индивид составляет неотъемлемую часть общества, перед лицом которого пытается себя отстоять и от которого всегда терпит поражение»[150], – пишет Ханна Арендт.

Для Арендт начать говорить – это начать говорить