Янн Фалькерьо задумался, потом ответил:

– Ну, в пабах было людно, не думаю, что хоть один бармен нас запомнил. Я вот сам никого из них не помню – знаете ли, вино…

– Бандольское, – кивнул Полик.

– Ага. Нет, погодите! Мы же говорили около часа с двумя американками – как раз время на две кружки пива. Но как их зовут, я понятия не имею и не могу припомнить, по какой из программ для иностранных студентов они здесь. – Он пожал плечами: – Они нам даже телефонов не дали.

– Вы запомнили, как они выглядели? На случай, если снова встретите их в городе?

Фалькерьо улыбнулся:

– Ага. Ту, что поменьше, блондинку, я узнаю.

– Ну так найдите их. У нас все, Янн. Если вспомните что-нибудь важное – свяжитесь с нами, хорошо?

– Конечно, господа. – Фалькерьо встал. – Что теперь с нами будет?

Верлак не встал, но ответил:

– Я уже сказал: это больше зависит от университета, чем от нас. Если вы были и будете с нами откровенны, это может помочь. Но обещать я ничего не могу.

– Спасибо, – кивнул Фалькерьо.

Марин присела на скамейку в холле своей квартиры, завязала кроссовки, а туфли сунула в пакет. Потом вышла на террасу узнать, какая погода. Было холодно, как она и думала, дул слабый ветерок. Несколько секунд она смотрела на шпиль Сен-Жан-де-Мальт, серый в это ноябрьское утро, как и ее растения. Всегда трудно было представить себе то буйство красок, что принесут с собой весна и лето, но Марин уже скучала по ярко-розовому олеандру и лиловой лаванде.

Из Крийон-ле-Брава она вернулась в середине дня, хотя Сильви скулила и хныкала, уговаривая остаться еще, но Шарлотт надо было выучить наизусть стихотворение Гюго, а Марин обещала зайти к матери на вечерний чай. Верлак не звонил.

Марин вышла из квартиры и пошла по своей улице, потом свернула налево на Четвертого сентября. Воскресный день в Эксе – самое тихое время, лучшее для гуляния по улицам, а субботы стали очень людными. Марин остановилась расцеловаться с коллегой, направлявшимся в город – тоже, судя по всему, прогуляться, – и извинилась, что нет времени поговорить, потому что не любит опаздывать, а к матери особенно. Коллега рассмеялся, оценив шутку. С доктором Флоранс Бонне он знаком не был, но о ее репутации был наслышан.

Через несколько секунд Марин была уже в конце улицы, ждала сигнала светофора, чтобы перейти забитую périphérique – кольцевую дорогу вокруг города. Стены, защищавшей Экс в Средние века, здесь уже давно не было, но остатки ее еще сохранились к северу от старого города возле Римских бань. Не верилось, что Экс был городом-крепостью, а жилые дома пятидесятых на той стороне улицы стояли на земле, которую пахали меньше двухсот лет назад. Стена служила для защиты города от вторжений или от la peste[14] – в том числе от опустошительной эпидемии семнадцатого века, завезенной в Марсель на кораблях и убившей там тысячи. Отцы города Экса были предупреждены, и городские ворота заперли – никто не мог ни войти, ни выйти, пока чума не пойдет на убыль или не уберется прочь. Поскольку жителям приказали тогда не покидать свои дома даже ради святой мессы, было построено более девяноста часовен, статуи святых поставлены в ниши, вырезанные в углах зданий. Таким образом верные христиане получили возможность молиться прямо из окон, не рискуя заразиться или заразить соседа. Чума миновала, и Экс не потерял ни одной живой души.

Город отметил это празднеством, и местный пекарь в ознаменование придумал новое печенье из миндальной пасты и карамелизованной дыни, покрытое сахарной глазурью. Это печенье он назвал «калиссон». Ему придавали форму ромбика, и родители Марин, как и многие их земляки, очень его любили, и шли серьезные споры, какой из кондитеров делает самые лучшие.

Марин все еще думала о той чуме, проходя мимо ректората, где размещались региональные чиновники от образования. Это здание было архитектурным бельмом на глазу города. Построили его в семидесятых из дешевых материалов, и теперь в глаза бросались и его возраст, и дурное качество. Марин подумала, как печально, что учреждение, где решают вопросы образования детей, находится в таком вот доме, в то время как другие ведомства, вроде Общества нотариусов или Торговой палаты – в архитектурных жемчужинах семнадцатого-восемнадцатого веков. Среди многих комитетов, куда входила ее мать, был и такой, который добивался сноса здания и конкурса на постройку на его месте современного архитектурного комплекса, но годы заседаний и совещаний эту цель пока нисколько не приблизили.

Она прошла под железнодорожным мостом и свернула налево, на Сен-Лазар, где жили родители. Окрестные дома она знала наизусть. В ее детстве здесь обитали в основном гражданские служащие, жилье было дешево и удобно расположено рядом с университетом, ректоратом и центром города. Сейчас этот округ стал престижным, и у родителей появились новые соседи – физики из Оксфорда, работающие в ядерном исследовательском центре к северу от города. Проходя мимо, Марин заметила на дорожке «Ауди» последней модели, потом свернула к родительскому дому – там тоже стояла новая машина, но «Ситроен». Мать открыла дверь прежде, чем Марин успела позвонить в звонок.

– Bonjour, chérie[15], – поздоровалась Флоранс, подставляя щеку.

– Bonjour, maman[16].

– Заходи, я только что сварила кофе и подогрела пару круассанов, после завтрака остались.

Марин улыбнулась, сняла жакет и повесила его в шкаф. При виде висящей там родительской одежды: курток и шарфов – она ощутила тепло и радость. Вот она сейчас перекусит с матерью, хотя кофе будет слишком слабый, а круассаны куплены в супермаркете, и хорошо если вчера, а не позавчера.

– Заходи, chérie, – сказала мать. – Я тебе столько должна рассказать. – Мадам Бонне отодвинула стул от кухонного стола. – В университете всех раком поставили.

Марин чуть не рассмеялась, пораженная неожиданной лексикой матери.

– Да, это ужасно. Убийство профессора Мута, прямо в вашем здании.

– Этот твой… Антуан мне кучу вопросов сегодня задавал.

– Он всем должен задавать вопросы, мама. Он не спрашивал твое мнение о том, кто мог это сделать?

– Спрашивал, но я ответила, что представить себе не могу, как вообще кто-то мог убить Жоржа. И вообще, как человек может убить человека. Он все расспрашивал про стипендию Дюма и ни спасибо, ни пожалуйста не говорил.

– Мне очень жаль. Наверное, он слишком серьезен на работе. Все же это убийство. А не может ли тут быть любовной подоплеки?

Флоранс Бонне со стуком уронила ложку на стол, потом подняла и положила на тарелку.