– От чего меняется их природа? – с любопытством спросила она.

– Этого не знаю. Я вообще не очень знаю мифологию. Сказал тебе то, что помню из детских сказок. Будем считать, природа альвов меняется от того, что они влюбляются.

Мифологию, тем более шведскую, Вера тоже не знала, но во все время, пока они целовались, прижавшись друг к другу, сплетаясь руками, ногами, соединяясь телами, она чувствовала, что вся ее природа меняется совершенно.

Действие фильма происходило на даче – в дачной местности его, естественно, и снимали. Пока до этой местности добралась, Маша прокляла все на свете – и отмененные электрички, и жару, и пыльную обочину, и стаю злобных собак на обочине, и свои карьерные амбиции.

Когда она наконец дотопала от платформы до дачного товарищества и отыскала в нем нужную улицу, а вернее, просеку, по обеим сторонам которой стояли под лесными деревьями домишки, аккуратненькие и примитивные, – съемки были уже в разгаре, но хоть, слава богу, не закончились. Маша вздохнула с облегчением: не хватало бы еще напрасно притащиться. У забора теснились машины и фургоны, по просеке ходили люди, чем они заняты, было непонятно, но всем своим видом каждый давал понять, что он-то здесь главный и есть. А может, кто-нибудь из них в самом деле был главным.

– Куда, девушка? – сказал один из этих людей, когда Маша подошла к штакетнику, за которым виднелись возле дачного дома киношные камеры на высоких штативах и что-то вроде подъемного крана. – Здесь съемки, посторонним нельзя.

Он был долговязый, усатый, и по тому, что лоб его был повязан цветастой ленточкой, было понятно, что к сорока или около того годам ему все еще требуется доказывать свою неординарность с помощью внешних приспособлений.

– Я к Крастилевскому, – уверенным тоном сообщила Маша. – Мы договорились встретиться.

– Не знаю, о чем вы договорились, но он в кадре сейчас, а на съемочную площадку вам нельзя. – Долговязый на ее уверенный тон не отреагировал вообще. – Закончит – встретитесь. Ждите.

Ага, так и стала ждать! Дура, что ли? Закончит – сразу уедет, она и глазом не успеет моргнуть, и вылавливай его потом снова.

Когда Маше надо было добиться своего, вдохновение посещало ее без сбоев.

– Он сказал, чтобы я именно на съемки приехала, – глядя долговязому в лоб, прямо в вышитую ленточку, заявила она. – В массовке сниматься.

– Не нужна тут массовка, – сказал тот, впрочем, без особенной уверенности.

– Откуда вы знаете, нужна или нет? – поднажала Маша. – Давайте у Крастилевского и спросим.

– Ну давайте…

Долговязый отступил от калитки, и Маша вошла на дачный участок, уставленный камерами, какими-то пультами, белыми зонтиками и светоотражателями.

Спросить о чем-либо Крастилевского она, однако же, не успела: ровно в ту минуту, как дошла по вытоптанной бугристой тропинке до поляны перед дачным домиком, человек, сидящий на складном стуле с надписью «режиссер», крикнул:

– Снято!

И актеров с площадки сразу как ветром сдуло.

Режиссер поднялся со своего подписанного стула, обернулся, и Маша оказалась у него перед самым носом.

– Это кто? – спросил он.

– Говорит, в массовке позвали сниматься, – ответил долговязый.

– В какой еще… – начал режиссер, вскипая. И тут же перестал вскипать, как чайник, под которым резко выключили пламя. – О! – воскликнул он. – Что ж ты ее сразу не привел, Серега? Я же тебе говорил: нужно пятно!

– Так она только что появилась, – заоправдывался долговязый. – Я про нее вообще…

– Еще один дубль снимем, – распорядился режиссер. – Тем более Крастилевский пока недотянул. Посадите ее на крыльцо вместо старухи. Картошку ей не надо. Книгу дайте.

Проговорив все это скороговоркой, он исчез, будто ввинтился в пространство между двумя яблонями, под которыми стоял его стул.

– Будь тут. – Серега взял Машу за плечо, как кошку, которая того и гляди заберется на дерево, и доставай ее потом. – Чтоб я тебя не потерял. Сейчас гримера пришлю.

– А кого я буду играть? – поинтересовалась Маша. – Пятно?

– Примерно. Не исчезай, главное.

«Вот так вот, – подумала она, оглядывая свои ярко-оранжевые шорты. – Ляпнула, что первое в голову пришло, а это судьба, может».

Не то чтобы она решила, что в ответ на выдумку про массовку все вдруг заметят ее великое актерское дарование, но… Чем черт не шутит! Убегать ей, во всяком случае, незачем, а снимаясь в одном дубле с Крастилевским, проще будет проследить, чтобы и он не убежал.

Пришла гримерша, толстая женщина в большой соломенной шляпе, сказала: «Ой, какая девочка смешная!» – усадила Машу на крыльцо, обмахнула пудрой и ушла, а Маша стала дожидаться, когда снова начнут снимать, с любопытством вертя головой, чтобы не пропустить интересное.

– Снимаем разговор протагониста с антагонистом. – Режиссер появился перед ней так же мгновенно, как только что исчез. – Ну, главного героя с его врагом. Они выясняют отношения, а ты в это время сидишь на крыльце и увлеченно читаешь. Поняла?

Не понял бы такую актерскую задачу разве что пень. Но объяснять это Маша не стала, а поинтересовалась:

– Что читать?

– Книгу! – крикнул режиссер. – Я же сказал дать ей книгу! Где реквизиторы?

– Книга не заявлена, – отозвалась женщина, похожая на гримершу, только худая.

– Ну так найдите! – рявкнул тот. – У хозяев попросите! Есть же в доме хоть одна книга!

– Не факт.

Худая женщина пожала плечами и ушла в дом – видимо, на поиски книги, – а режиссер, мгновенно потеряв к Маше интерес, если он вообще был, ушел на ту часть площадки, куда были направлены пока еще выключенные камеры. Происходящее там движение сначала показалось Маше беспорядочным, но уже через несколько минут она уловила в нем слаженность и даже ритм. Движение имело цель – его результатом должен был стать фильм, – и это делало его осмысленным. Она никогда не была на съемках, но поняла это так ясно, как если бы ей объяснил кто-нибудь знающий и толковый. Оказалось, целеполагание не только необходимо, но и так красиво, что способно заворожить.

Маша вдруг поняла, что никогда в жизни не видела, как люди, собравшись вместе, создают что-нибудь такое, чего ожидали бы все, и не только все они, собравшиеся ради своего личного дела, но еще какое-то заметное количество посторонних людей. Возможно, так же выглядело и строительство Кельнского собора, – пришло ей в голову.

Но закрепить в своей голове эту мысль, не исключено, что глупую, она не успела.

На площадку вышли двое загримированных мужчин, и один из них был Евгений Крастилевский, ради которого она притащилась в Клинский район и сидела теперь, напудренная в жару, на горячем деревянном крыльце.