Крастилевского она видела до сих пор только на сцене и в кино. О встрече здесь, в Румянцеве, договорились по телефону, а телефон раздобыл для Маши бывший однокурсник, который работал администратором в Театре Наций. Не отделенный от нее ни рампой, ни экраном, Крастилевский выглядел проще и как-то непритязательнее, чем на сцене и в кино. Маша и узнала-то его не столько по лицу, сколько по длиннорукости, которая бросалась в глаза.

– Евгений Аркадьевич, повторим то же, что в предыдущем дубле, но усилим темпоритм к финалу, – не вскипающим, а мягким, едва ли не вкрадчивым тоном сказал режиссер.

Что ответил Крастилевский, она не расслышала: из дому вышла на крыльцо реквизиторша и протянула ей «Гарри Потера», первый том, который Маше, кстати, нравился больше всех остальных.

– Держи, – сказала она. – Больше ничего не нашли. Но тебе нормально будет сказку читать. Соответствуешь.

На «соответствуешь» можно было бы и обидеться, но Маша не стала. Она открыла книжку посередине и положила себе на колени. Ей страшно интересно было увидеть, как Крастилевский включится в общее осмысленное движение, которое она уловила. В нем чувствовалось что-то, чему она не знала названия. Может быть, это следовало назвать значительностью.

Но обдумать это Маша опять не успела. Режиссер разговаривал с актерами – с Крастилевским и вторым, стоящим к Маше спиной, – недолго. Потом вернулся за свой стул и громко скомандовал:

– Приготовиться! Мотор! Начали!

И начали.

– Аристократизм, либерализм, прогресс, принципы, – сказал Крастилевский. – Подумаешь, сколько иностранных и бесполезных слов! Русскому человеку они даром не нужны.

– Что же ему нужно, по-вашему? – ответил его антагонист. – Послушать вас, так мы находимся вне человечества, вне его законов.

«Ничего себе!» – подумала Маша.

Она совсем не ожидала услышать этот диалог от актеров, одетых в поло с лакостовскими крокодильчиками и сидящих на садовых стульях из «Икеа». Сначала это показалось смешным, но стоило ей вслушаться и, главное, всмотреться в Крастилевского, как впечатление неестественности происходящего улетучилось. Антагонист сидел к Маше спиной, его снимала камера, стоящая напротив, а лицо Крастилевского было видно ей, как на крупном плане. В театре так не увидишь, разве что из первого ряда.

Она видела, как он улыбнулся чуть заметно, будто подумал о чем-то более важном, чем прямой смысл произносимых слов. И поняла, что так и должно быть, что эти слова и написаны таким образом, чтобы за ними угадывалось нечто большее, чем могут выражать буквы и звуки, и улыбка Крастилевского выражает именно это, неназываемое.

Она видела, как с каждой новой репликой нарастает его волнение, как гнев пылает в его глазах, как спор, в котором он намеревался быть холодным и ироничным, волнует его и ранит.

И книга, которую она читала в школе и узнала с нескольких слов, не зря ее памяти все учителя удивлялись, – словно открылась заново, на каких-то невиданных страницах.

Она всматривалась в лицо Крастилевского, вслушивалась в его интонации, и мир поворачивался перед ней, как хрустальный многогранник, поставленный на вращающуюся поверхность: каждую секунду открывается новая грань, и не знаешь, какая появится следующей, и то, что казалось просто сверкающей игрушкой, вдруг становится завораживающей загадкой…

– Снято! – выкрикнул режиссер. – Вот теперь – то, Евгений Аркадьевич! Вот теперь получилось! Всем спасибо, на сегодня все.

Маша вздрогнула. Книжка так и лежала у нее на коленях; кажется, во время съемки она забыла сделать вид, будто читает.

Она увидела перед собой оператора с камерой на ремнях.

– Крупным планом тебя снял, – сказал он. – Очень выразительно слушала, особенно когда рот приоткрыла. Андрей Андреич, может, подмонтировать тебя захочет потом.

От его деловитых слов Маша опомнилась и вскочила со ступенек. Надо не рот разевать, а срочно перехватить Крастилевского! Неизвестно, где он окажется через пять минут.

Через пять минут Крастилевский, к счастью, оказался в фургоне гримеров. Маша обнаружила это, взобравшись на стремянку, которую нашла за домом и приставила к стенке этого фургона рядом с маленьким окошком. Гримерша обтирала Крастилевскому лицо влажными салфетками, и хотя он сидел спиной к окошку, в которое заглядывала Маша, но его лицо отражалось в зеркале, и она увидела на этом лице выражение совершенной отрешенности от всего, что было вокруг и даже касалось его непосредственно, как руки гримерши. То, что происходило с ним на съемочной площадке, что длилось всего-то несколько минут, не отпускало его, продолжало быть реальнее самой реальности. Маша поняла это так ясно, как если бы Крастилевский сказал об этом вслух.

Вслух он ничего не сказал, но его взгляд, отрешенный и потому одухотворяющий лицо, скользнул горизонтально и встретился в зеркале с Машиным взглядом. Встреча взглядов, разделенных окном, да еще и через отражение в зеркале получилась очень уж опосредованная, но отрешенность в глазах Крастилевского сменилась интересом, это Маша как-то поняла. Она указала пальцем на него, на себя, махнула рукой себе за спину и спрыгнула со стремянки в уверенности, что он не уедет, не выяснив, чего она от него хочет.

Так и вышло. Стоя под тем же окошком, Маша ела с ладони землянику, которую насобирала рядом в траве, когда Крастилевский показался из-за угла гримерного фургона.

– Здрасьте, Евгений! – выпалила она. – Я Мария из травяных чаев. Которая вам вчера звонила.

Тут она подумала, что, может быть, следовало назвать его по имени-отчеству. Режиссер ведь назвал, и явно не вследствие провинциальной привычки, от которой Маша давно уже отвыкла в Москве. Но уж как назвала, так назвала, тем более что отчество все равно забыла.

«Нормально по имени. Ему всего-то лет сорок, наверное», – подумала она.

Но тут же вспомнила, что совсем не умеет определять возраст. Вере, например, оказалось не шестьдесят, как она предполагала, а на целых семь лет больше. Так что и Крастилевскому может быть сколько угодно, как больше сорока, так и меньше.

А выглядит он молодо потому, что работа еще не отпустила его. Вот ведь работа у людей! На зависть.

– Здравствуйте, Мария. – Крастилевский улыбнулся. – Напомните, пожалуйста, по какому поводу вы мне звонили.

Щеки у него раскраснелись, может быть, просто от того, что ему снимали грим, но это придавало его лицу взволнованное выражение.

– Насчет чая и звонила, – ответила Маша. – Чтобы вы сфотографировались с нашим чаем, а мы потом напечатали ваши фотографии на этикетках. И чтобы вы вообще говорили и писали, что любите наши травяные чаи, например, на Ютюбе или в Фейсбуке.

– Меня нет в Фейсбуке. – Он чуть наклонил голову вправо, и каким-то необъяснимым образом этот наклон говорил, что ему интересно смотреть на Машу. – В Инстаграме и на Ютюбе – да, размещают видео моих выступлений. Но вряд ли мне удастся вставить рекламу чая в стихи Мандельштама.