Тротуар был мокрым и скользким, вправо, вверх по Розмариновойулице неслись огни трамваев, поди узнай, какая звезда, какой бумажный змейудержат их там, в бесконечности, где, если верить школьной науке, пересекаютсяпараллели, и каких же размеров должна быть эта самая бесконечность, чтобывместить столько всякого разнообразного и всевозможного — и параллельныепрямые, и просто прямые, и кривые, и перекрещивающиеся, и бегущие своей колеейтрамваи, и сидящих в них пассажиров, и свет глаз каждого из них, и отзвукпроизнесенных ими слов, и беззвучное шелестение их мыслей, и свисток кондукторав окно. Ну, что — идешь или нет? Еще не поздно, отозвался в вышине чей-тоголос, мужской ли, женский? ах, да не все ли равно, когда окажемся вбесконечности, снова услышим его. И Рикардо Рейс двинулся вниз по Шиадо и улицеКармо вместе с множеством других людей, шедших парами, кучками, целыми семьями,хотя больше всего было одиноких мужчин — то ли никто их не ждал дома, то ли онирешили проводить старый год вот так, на вольном воздухе, а далеко ли собралисьпровожать? вот если бы над головами у них и у нас появилась световая черта,обозначая границу, можно было бы сказать, что время и пространство — это одно —но встречались и женщины, прервавшие на часок свою убогую охоту, сказавшие«прости» проституточьей жизни, пожелавшие непременно присутствовать при том,как будет возвещено пришествие жизни новой, узнать, какая доля достанется им —новая или все-таки прежняя? Площадь Россио по обе стороны от Национальноготеатра полна народу. Когда пролетает быстрый дождь, раскрываются зонты, и толпапревращается в поблескивающее хитиновыми панцирями скопище исполинских жуковили в войско, которое с воздетыми щитами идет на приступ какой-то равнодушнойтвердыни. Рикардо Рейс затесался в эту толчею, не столь густую, как казалосьсначала, протиснулся вперед, а в этот миг дождь прекратился, и зонты закрылись,наводя на сравнение со стаей присевших на дерево перелетных птиц, потряхивающихкрыльями перед тем, как устроиться на ночлег. Все головы подняты, все взорыустремлены на желтый циферблат часов. Со стороны улицы Первого декабря движетсякучка мальчишек, гремя, как Литаврами, крышками от кастрюль и пронзительнымсвистом вторя этому бам! бам! бам! У широкого вокзального фронтона ониповорачивают, выстраиваются под аркой театра, не переставая дудеть, свиристеть,грохотать порожними жестянками, и производимый ими шум сливается с трещотками,звучащими по всей площади. Без четырех двенадцать: о, сколь переменчива натуратвоя, человек! как любишь ты сетовать на быстротечность бытия, оставляющего впамяти след не долговечней, чем шипенье пены морской на камне, и вот — ждешь недождешься, когда минут эти четыре минуты, ибо велика власть надежды. Кто-тоуже, не совладав с собой, кричит, и, когда со стороны реки подают свой зычный ибасовитый голос стоящие на якоре суда, и отдающийся где-то в животе ревпрорезают сирены, которые пронзительностью своей не уступили бы, наверно,воплям пожираемой этими динозаврами доисторической добычи, и остервенело воютавтомобильные клаксоны, и во всю мочь — довольно немощную — заливаются звоночкитрамваев, шум на площади становится нестерпимым, но вот наконец минутнаястрелка наступает на часовую — наступает полночь, воцаряется радостьосвобождения, на краткий миг люди избавились от бремени времени: оно отпустилоих, позволило жить, как им хочется, а само стоит в сторонке, сблагожелательно-насмешливым видом поглядывая, как публика беснуется — обнимаютдруг друга незнакомые люди, мужчины целуют женщин, случайно оказавшихся рядом,и нет, заметим, поцелуев слаще тех, за которыми

ничего не последует. Вой сирен заполнил теперь всепространство, вспугнув ошалело заметавшихся над крышей театра голубей, но непрошло и минуты, как он стал стихать и отдаляться, словно корабли подприкрытием тумана двинулись прочь, в открытое море, ну, а раз уж мы завели обэтом речь, то взглянем на Дона Себастьяна[15], стоящего в своей нише увокзального фронтона, на этого юношу, так странно вырядившегося, наверно, длягрядущего карнавала, и не заставляет ли то обстоятельство, что поставили его негде-нибудь еще, а именно здесь, переосмыслить значение и пути себастьянизма,сколь бы туманен он ни был, ибо совершенно очевидно, что Желанный прибудет кнам поездом, а поезда у нас опаздывают. Площадь Россио еще не опустела, нопрежнее оживление исчезло. Люди освобождают тротуары, зная, что сейчаспроизойдет, и точно — по обычаю из окон начинают выбрасывать на улицу старье ирухлядь, но впрочем, зрелище получается не слишком впечатляющим, ибо жилыхдомов здесь мало, все больше конторы да врачебные кабинеты. А вот ниже, наулице Золота, мостовая вся завалена мусором, а из окон продолжают лететьтряпье, пустые коробки, лом и хлам, объедки и огрызки, которые, хоть изавернуты в газетку, все равно от удара разлетятся по всей улице, а вот выпали, как бомба, взорвался, рассыпав вокруг искры, котелок с тлеющими углями, ипрохожие жмутся поближе к стенам домов, предостерегающе кричат, задирая головыкверху, однако не возмущаются и не протестуют: обычай есть обычай, сегодня —веселая ночь, новогодняя ночь, так что кто не спрятался, я не виноват. Валитсяиз окон отслужившее и бесполезное, не подлежащее продаже и ни на что непригодное, хранимое специально для такого случая, ибо есть примета: освободиместо для того изобилия, которое принесет с собой новый год, и тогда он тебя незабудет, не обойдет стороной, не обделит добром. Эй, поберегись, не зевай! —раздается крик сверху, и что-то массивное проносится в воздухе, по дуге летитвниз, едва не задев провода — экая, право, беспечность, чуть беды не наделали —и грохнувшись о камни, рассыпается на куски и оказывается манекеном, на какихможно примерять и мужской пиджак, и дамское платье, если, конечно, дамадостаточно корпулентна — с рваной черной обивкой, обнажающей трухлявый,изъеденный жучком деревянный каркас, и удар о мостовую калечит его, на белыйсвет и так-то явившегося без головы, без рук, без ног, окончательно, иподоспевший мальчишка пинком отправляет манекен в сточную канаву; завтраприедет телега, соберет и увезет это все — кожуру и чешую, отрепья и лохмотья,кастрюлю, на которую не польстится никакой жестянщик-лудильщик, прогоревшуюжаровню, сломанную раму, вылинявшие тряпичные цветы, а в свой срок начнуткопаться в этом мусоре нищие, кое-что из него выудят, ибо что одним не годится,для других — манна небесная.

А Рикардо Рейс возвращается в отель. В городе еще кое-гдепродолжается праздник, идет, как непременно будет сказано в газетах,искрометное веселье — с огнями, с игристым вином, а то и с настоящимшампанским, с доступными или не слишком неприступными женщинами, из которыходни деловито-откровенны, а другие не гнушаются общепринятыми ритуаламизнакомства и сближения, но Рикардо Рейс не принадлежит к числу дерзкихискателей острых ощущений, о которых осведомлен по большей части понаслышке,ибо недостаток отваги отваживал его от подобных эскапад. С Новым годом, папаша!— доносится из нестройно горланящей кучки встречных, а он отвечает лишь взмахомруки, да и зачем слова, вы уже прошли мимо, и насколько же вы моложе меня. Онступает по рассыпанному на мостовой мусору, огибает ящики и коробки, слышит подногой скрип битого стекла: скоро, пожалуй, стариков будут из окон выбрасывать,как выбросили тот манекен, а разница, в сущности, не так уж велика — вопределенном возрасте голова нам уже плохо служит, а ноги сами не знают, куданесут, к концу жизни мы вновь становимся беспомощны как малые дети, только матьуже умерла, и мы не можем вернуться к ней, в ничто, бывшее прежде самогоначального начала и существующее в самом деле, а попадаем мы в ничто не послесмерти, а до жизни, да-да, из ничего приходим мы в жизнь и начинаем ее снебытия, а вот когда умрем, то распадемся, утратим сознание, но бытиепродолжим. Да, у каждого были отец с матерью, и все же на свет нас произвелислучай да необходимость, а смысл этой фразы, каков бы они ни был, пустьрастолковывает тот, в чьей голове она родилась — то есть Рикардо Рейс.