Выходит Рикардо Рейс на улицу — сперва на неизменноРозмариновую, с нее попадет на какую-нибудь другую, мало ли их, сверху, снизу,слева, справа — Арсенальная, Луговая, Мельничная, Двадцать Четвертого Июля —разматываются первые витки романа, протягиваются паутинные нити — Боависта,Распятия, и так много их, что ноги устанут, не может человек шагать, куда глазаглядят: не одним лишь слепцам требуются белая трость, которой ощупаешь дорогуна пядь вперед, или собака-поводырь, которая почует опасность, даже зрячимнужно, чтобы впереди брезжил свет или надежда — что-то такое, во что можноверить, чем вдохновиться, а за неимением лучшего, на крайний случай сойдут исобственные наши сомнения. А Рикардо Рейс у нас — зритель и созерцатель тогопредставления, что дает нам мир, мудрец, если в этой созерцательности изаключена мудрость, по воспитанию и душевному складу человек посторонний ибезразличный, но дрожь пробирает его, когда над головой проплывает обыкновенноеоблако, и как легко оказывается понять древних — и греков, и римлян — которыеверили, что ходят рядом с богами, что те присутствуют везде, сопутствуют всюдуи всегда — в тени дерева, у ручья, в широкошумной дубраве, на берегу моря или вволнах его, в объятиях возлюбленной, будь то смертная женщина или богиня, еслиуж так угораздило. Ах, как не хватает Рикардо Рейсу собаки-поводыря, трости илипосоха, света впереди! ведь этот мир и этот Лиссабон — суть темная туча,скрывающая солнце, север, восток, запад и оставляющая открытым один путь —вниз, и если человек пал духом, то будет падать все ниже, наподобие тогобезголового и безногого манекена. Неправда, что возвратился он изРио-де-Жанейро по природному малодушию или, выражаясь яснее и проще, сбежал,потому что струсил. Неправда, что вернулся он потому, что умер ФернандоПес-соа, поскольку никем и ничем нельзя заполнить пустоту, оставшуюся впространстве или во времени после того, как оттуда было извлечено что-то иликто-то — Фернандо ли, Алберто[16] — ибо каждый из нас есть нечто единственноев своем роде и незаменимое, нестерпимо банально звучит это высказывание, и,произнося его, мы даже и не представляем, до какой степени банально: Если дажеФернандо Пессоа сейчас предстанет передо мной вот сейчас, когда я иду вниз поПроспекту Свободы, это будет уже не Фернандо Пессоа и не потому, что его насвете нет — нет, самое весомое и решающее обстоятельство заключается в том, чтоему нечего добавить к тому, чем он был и что сделал, к тому, как жил и чтонаписал, неужели тогда ночью он сказал правду и в самом деле разучился,бедняга, даже читать? И неужели придется Рикардо Рейсу прочитать ему эту вотзаметку, напечатанную в журнале под овальным портретом: Несколько дней назадсмерть унесла Фернандо Пессоа, выдающегося поэта, на протяжении всей своейнедолгой жизни остававшегося почти неизвестным широкой публике и, можно дажесказать, скаредно таившего сокровища своего творчества, как если бы он боялся,что их у него похитят, но его блистательный талант со временем будет,несомненно, оценен по достоинству, как уже не раз бывало с другими генияминашей словесности, которые также получили запоздалое признание лишь послесмерти, и, тут вот, стало быть, такая легкая недоговоренность, имен неназываем, но все-таки самое скверное у всей этой журналистской шатии — этосознание вседозволенности и своего полного права писать решительно обо всем,это ведь какой надо обладать наглостью, чтобы приписывать немногим избранныммысли, которые могли зародиться лишь в голове у так называемого большинства,ну, как вам это нравится: Фернандо Пессоа утаивал свои произведения, опасаясь,что их украдут, какая убогая, какая бездарная чушь! — и Рикардо Рейс яростностучит по плитам тротуара стальным наконечником зонта, который способенпослужить посохом, но только пока дождя нет, человек превосходнейшим образомможет пропасть, даже когда идет по прямой. Он выходит на площадь Россио,оказавшись словно на перекрестке, на скрещении четырех или восьми дорог,которые, будучи пройдены или продолжены, сойдутся, как нам уже известно, водной точке или в одном месте, именуемом бесконечностью, а потому не имеет нималейшего смысла выбирать какую-нибудь одну: придет срок — и предоставим этузаботу случаю, который, как опять же нам известно, ничего не избирает, а всеголишь подталкивает, тогда как сам в свою очередь подталкивается силами, намзаведомо неведомыми, а и узнали бы мы их, что бы мы узнали? Лучше уж верить вэти таблички и дощечки, изготовленные, вероятно, на предприятиях ФрейреГравера, таблички и дощечки с именами врачей, адвокатов, нотариусов, всех этихнужных людей, которые и сами выучились, и нас научат определять, куда и откудадует ветер бедствий, и дай Бог, чтобы не совпадали эти ветры по смыслу инаправлению, хотя это-то как раз не очень важно — нашему городу достаточнопросто знать, что роза ветров существует, никто не обязан пускаться в путь, ибоэто — не то место, откуда начинаются дороги, и не та волшебная точка, гдедороги сходятся, напротив, здесь они меняют смысл и направление, север именуетсебя югом, юг — севером, замерло солнце между востоком и западом, а городподобен горящему на щеке рубцу, он — как слеза, которая не высыхает и которуюнечем утереть. Рикардо Рейс думает: Надо открыть кабинет, надеть белый халат,начать прием пациентов, хотя бы для того, чтобы дать им умереть, по крайнеймере, они, пока живы, составят мне компанию, это будет последнее доброе делодля каждого из них — стать больным-целителем для больного целителя, невозьмемся утверждать, что такие мысли приходят в голову всем докторам, но кдоктору Рейсу — пришли, и у него есть на то особые, пока еще смутно различимыепричины: Какие же болезни я буду лечить, где и для кого, и напрасно считается,будто такие вопросы требуют всего лишь ответов, это пагубное заблуждение, ибомы всегда отвечаем деяниями и поступками, деяниями и поступками же спрашиваем.

Спускаясь по улице Сапожников, Рикардо Рейс видит ФернандоПессоа. Тот стоит на углу улицы Святой Юсты с таким видом, словно кого-топоджидает, не выказывая, впрочем, ни малейшего нетерпения. На нем все тот жечерный костюм, голова непокрыта, и — вот еще подробность, на которую РикардоРейс в прошлый раз не обратил внимания — он без очков, что кажется Рейсу вполнеестественным: нелепо было бы опускать человека в могилу, не сняв с него очки,которые он носил при жизни, но причина кроется в другом: ему просто не успелипринести их, когда за миг до смерти он попросил: Дайте мне очки, попросил и навекиостался подслеповатым, ибо не всегда, как видим, выполняется последняя воля.Фернандо Пессоа с улыбкой произносит: Добрый вечер, Рикардо Рейс отвечает, обадвигаются по направлению к Террейро-до-Пасо, почти тотчас же начинается дождь,и оба укрылись под

зонтиком, хотя Фернандо Пессоа промокнуть не страшно: онстановится под зонт, то ли потому, что не до конца еще утратил привычку кжизни, а то ли потому, что просто не в силах отклонить радушный призывразделить кров с давним знакомым, ведь когда тебе говорят: Идите поближе, мыуместимся, — неучтиво было бы отвечать: Нет, мне и тут хорошо. Рикардо Рейсаодолевает любопытство: А интересно знать, что увидит тот, кто смотрит на нас —меня или вас? Он увидит вас, а верней, некий силуэт, который не вы и не я.Сумму нас обоих, разделенную надвое? Нет, я бы сказал — итог умножения одногона другого, то есть произведение. Так эта арифметика существует? Двое, кем быни приходились друг другу, не складываются, а перемножаются. Плодитесь иразмножайтесь, гласит заповедь. Не в этом смысле, мой дорогой, это смыслплоский, биологический и не универсальный: я, например, не оставил потомства.Надеюсь, я тоже. И тем не менее мы — множественны. В одной оде я писал, что вомне живут бесчисленные «я». Насколько я помню, эта ода была создана уже не внаше с вами время. Месяца два назад я ее сочинил. Как видите, каждый из насговорит свое, а выходит одно и то же. В таком случае не имело смысла множиться.Иным способом мы не смогли выразить эту мысль. Изысканными софизмами мы с вамитешимся, по улице Сапожников вниз до улицы Непорочного Зачатия, налево до улицыАугуста, опять прямо, и Рикардо Рейс остановился и предложил: Зайдем в«Мартиньо», но Фернандо Пессоа в знак отказа помотал из стороны в сторонукистью руки: Не стоит, это было бы неосмотрительно, у стен есть глаза иотличная память, как-нибудь в другой раз, когда уже не надо будет опасаться,что меня узнают, это — вопрос времени. Они стояли под аркой, и Рикардо Рейс,закрыв зонт, сказал как бы между прочим: Я подумываю о том, чтобы осесть здесь,заняться частной практикой. Значит, в Бразилию больше не вернетесь, а почему?Трудно ответить, я не знаю, даже если бы смог найти ответ: ну, скажем, я похожна человека, страдающего бессонницей, который сумел наконец удобно пристроитьголову на подушке и теперь, может быть, уснет. Если хотите заснуть, лучше нашейс вами отчизны не найти. Я истолкую ваши слова в обратном смысле — я хочузаснуть, чтобы видеть сны. Видеть сны — значит отсутствовать, пребывать по тусторону бытия. Пессоа, у жизни — две стороны, по крайней мере, две, и ко второймы можем приблизиться только во сне. Не забывайте, Рейс, что говорите спокойником, который во всеоружии новообретенного опыта скажет вам, что другаясторона жизни — это смерть. Я не знаю, что такое смерть, но не склонен думать,будто она — другая часть жизни, смерть, думается мне, низводит и ограничиваетнас до бытия, смерть — есть, не существует, а есть. По-вашему выходит, чтобытие и существование — не одно и то же? Нет. Мой дорогой Рейс, бытие исуществование — не одно и то же лишь потому, что в нашем распоряжении имеютсядва слова. Наоборот, именно потому, что в нашем распоряжении имеются два слова,бытие и существование — не одно и то же. Под сводами арок шел спор, а дождь межтем прудил пруды, собирал на тротуаре крошечные озерца, а потом, сливая ихвоедино, превращал в огромные лужи, и хотя не в этот день отправился РикардоРейс на пристань посмотреть, как накатывают волны на причал, он начал былоговорить о них, вспоминая, как стоял там, а потом взглянул в сторону и увидел:Фернандо Пессоа удаляется от него, и только сейчас заметил, что брюки вроде быстали ему коротковаты, и услышал голос, прозвучавший совсем рядом, хотяговоривший уже отошел на порядочное расстояние: Мы еще потолкуем об этом, атеперь мне надо идти, и издали, уже под дождем, помахал ему рукой, но не так,как машут на прощанье: Я вернусь.