– А где видано, чтобы камни охотнее разговаривали смальчишкой, в глаза их никогда не видавшим, чем с тобой, проведшим здесь всюжизнь? – хмыкнул Шаркут. Его голову охватывал плотный кожаный обруч состеклянным фонариком надо лбом, за ремнём торчал свёрнутый кнут, а на левомбедре висели потёртые ножны с кинжалом. Ходить под землю без оружия считалосьопасным.

Каттай следовал за двоими мужчинами почти на цыпочках.Шаркут много раз испытывал его способности и неизменно оставался доволен. Носейчас должно было совершиться НАСТОЯЩЕЕ ДЕЛО, и Каттай волновался – додурноты, до дрожи в коленках. Что будет, если у него не получится?.. НавернякаШаркут разочаруется в нём, лишит своей милости и отправит таскать неподъёмнуютачку с рудой…

Он набрался смелости и обратился к мастеру лозоходцу:

– Прости моё невежество, господин мой, но почему ВенецРассвета не может соседствовать с Оком Волны?

– «Господин»!.. – развеселился Шаркут. – Ты унас уже господином заделался, Каломин! А ты, мальчишка, ослеп и не видишь, чтоперед тобой такой же невольник, как ты сам?..

В ухе у Каломина вправду висела невольничья серьга. Но непростая бирка, как у Каттая, а самая настоящая серьга – серебряная, тонкой икрасивой работы. Насколько мальчик успел понять, она означала право свободнорасхаживать по всему руднику. Рабы называли её по-разному: ходачиха, ходырка,ходец, хожень. Она была знаком особого положения. Вооружённые стражники,бдительно стерёгшие все ворота наружу, рабов с «ходачихой» пропускали туда иобратно безо всяких расспросов. Каттай прижал ладони к груди и глубокопоклонился.

– Прежний господин, у которого ничтожному рабу выпалосчастье служить, научил его чтить украшенных знаниями… и прожитыми летами.Будет ли ему позволено называть мастера Каломина хотя бы «сэднику» – «достигшимвозраста уважения»? Там, где я вырос, так величают мудрых наставников…

Шаркут кивнул, забавляясь, а старик остановился и ответил свидимым отвращением:

– И мне говорят, будто этот болтливый недоросль, неподозревающий об основах основ, способен меня превзойти!.. Да как ты можешьпостичь расположение жил, сопляк, если не знаешь даже того, что Око Волнызагустевает из солёной воды, задержавшейся на морском дне, а Венец Рассветаесть кристалл пламени, что присутствует в раскалённой лаве, изрыгаемойподземным огнём!.. И если ты хоть раз назовёшь меня этим своим словом, я огреютебя палкой, чтобы ты сразу понял, какого возраста я достиг!..

Клюка у него была гнутая, деревянная, узловатая, казавшаясяполированной от долгого употребления. Она смутно блеснула, когда он погрозилКаттаю. Злые языки утверждали, будто ею-то он и пользовался вместо вещей лозысвоего ремесла. Раздражённая речь далась мастеру нелегко – он опятьостановился, согнувшись в приступе кашля, на впалых щеках выступили багровыепятна. Каломин сердито замолчал, утёрся обтрёпанным рукавом и начал спускатьсядальше. Каттай только вздохнул. Он совсем не хотел состязаться со стариком идумать не думал ни о каком превосходстве. Наоборот: он до смерти боялсяосрамиться и хотел по дороге вызнать хоть что-нибудь о повадках изумруда, или,по-рудничному, Зеницы Листвы (здесь, под землёй, избегали называть самоцветы ихистинными именами, и в особенности если камень был редкий и дорогой; такохотник в лесу избегает прямо упоминать хитрого и опасного зверя), чью жилу,нырнувшую на двадцать первом уровне за скалу, они и шли посмотреть… Что ж!«Если обладающий знанием вначале откажется поделиться с тобой – негорюй, – наставляла мама. – Он просто не знает тебя и не успелубедиться, что ты достоин доверия. Ты ещё найдёшь способ снискать егорасположение. Или встретишь другого, кто согласится тебя вразумить…»

Уровни в рудниках отсчитывались сверху вниз. Позади осталисьшестой и десятый, а потом и пятнадцатый. Воздух делался всё более тяжёлым испёртым, и в нём начинало ощущаться тепло, шедшее из земных недр. Каттай знал:под Большим Зубом, где число уровней перевалило уже на четвёртый десяток, всамых нижних забоях от жары нечем было дышать.

На семнадцатом уровне кончилась главная лестница, и длятого, чтобы спуститься ещё ниже, пришлось для начала пройти по длинному штреку.[5] Он был весь вырублен в скале, но серо-жёлтый камень,пронизанный паутинами трещин, оказался ненадёжен, и через каждые несколькошагов потолок подпирали деревянные крепи. Между ними справа и слева чернелиотверстия штреков поменьше, ведших в забои. Они тянулись далеко в недра горы.Если туда заглянуть, можно было услышать скрежет колёс и увидеть вереницыприближающихся огоньков. Это горели фонарики каторжан, кативших тачки с рудой.Один за другим они появлялись из темноты и шли все в одну сторону, с натугойкатя полные тачки. Худые, жилистые мужчины в лохмотьях, называвшихся когда-тоодеждой, иные – почти совсем голые. Сплошь покрытые рудничной пылью, глубоковъевшейся в кожу, так что на тёмно-серых лицах, лоснящихся от пота, выделялисьтолько рты и глаза. Все – в ошейниках. Намертво заклёпанных и снабжённыхкрепкими ушками. Здесь, в подземелье, нет ночи и дня, но есть время, выделенноедля сна. Когда настанет это благословенное время, тачки заберёт новая смена, ав ушки проденут длинную цепь, и невольники вповалку заснут на камнях. Кому-то,ещё способному думать и чувствовать, приснится небо и солнце, но большинствопровалится в черноту без сновидений. Чтобы проснуться к началу ещё дногобезрадостного дня – или того, что они принимали за день… Одинаковые косматыебороды, нечёсаные волосы, сальными космами прилипшие к спине и плечам… Тусклыеглаза нехотя отрывались от каменного пола с выглаженной колёсами дорожкойпосередине, скользили по распорядителю, мастеру и Каттаю… и вновь упирались впол или в спину идущего впереди. По штреку туда и сюда прохаживалисьнадсмотрщики. Они почтительно здоровались с Шаркутом, кивали мастеру Каломину,а на Каттая не обращали внимания.

И хорошо, что не обращали. Каттай уже успел представить себятаким, как здешние невольники – босым (оттого, что сапожки протёрлись о каменьи свалились с ног кожаными лоскутами…), постепенно тупеющим за непосильнойработой… забывшим, как его звали и откуда он родом…

«Вот что будет со мной, если сегодня я оплошаю!..»

Они почти достигли лестницы, уводившей на самые глубокиеуровни, когда навстречу попался ещё один раб. Он был не просто в ошейнике, каквсе, – на руках и ногах звякали, раскачиваясь, кандалы. И он не мог быизбавиться от тачки, даже если бы захотел. К ней, точно пуповина, тянулась отего пояса цепь. Невольник поднял лохматую курчавую голову, и Каттай увиделострые злые глаза. Совсем не такие, как у других. А в следующий миг закованныйчеловек повернул тяжёлую тачку и с рычанием устремился прямо на них.

Каттай прирос к полу. Ему показалось – ярость раба былаустремлена на него одного. Каломин что-то сипло пролаял, что именно – мальчикне понял… Надсмотрщики оказались далековато, но Шаркут отреагировал мгновенно,с убийственным хладнокровием. Тяжёлый кнут словно сам собой вылетел у негоиз-за пояса и с шипением зазмеился навстречу бегущему.