– Скажем так: у меня сложилась своя версия, которая мне нравится и которую я не хочу разрушать излишней информацией.

Верчу в пальцах рожок мороженого, так, чтобы язык, не двигаясь, описывал круги по тающей поверхности. Важно сделать шоколадную полусферу идеально гладкой.

– Я считаю, ты сам расскажешь то, что сочтешь нужным. Когда время придет.

– Правда?

Джонас испытывает искреннее облегчение.

– Тогда ладно. Я думал, ты не спрашиваешь, потому что тебя добрые люди уже просветили.

Точно, Уитни хотела что-то сообщить еще в день нашего знакомства. Оставила впечатление, будто у Джонаса есть некая нехорошая тайна, будто его призраки прошлого преследуют.

– Мой отец умер. Полгода назад. Это, наверно, тебе сказали. Причина смерти – инфаркт.

Вот так. Будто коленом в живот получила. Информация буквально «сдувает» меня, точно я – воздушный шарик; соответствующий звук срывается с моих губ. Дышать нечем, даром что бриз спешит со свежей порцией воздуха. Перед глазами – лицо Джонаса, лица его славных братьев и сестер. Открываю рот, как рыба на берегу.

– Ой, Джонас.

– Не люблю об этом говорить. В смысле, не могу об этом говорить.

Вафельный рожок никнет в его руках, чуть не падает в ящик с песком.

– А мама… я не знаю, что с ней. Как это называется. Она почти не встает с постели. Мы все надеемся, что она придет в себя. Не представляю, сколько мы еще продержимся, если не придет. Осенью Сайласу нужно в колледж, и… в общем, мне придется одному возиться с младшими.

Джонас сглатывает; видно, как дергается кадык. Затем поднимает руку, будто хочет прикрыть глаза, а сам трет, массирует лоб.

– Нет, у нее и неплохие дни бывают. Например, почти каждое воскресенье она ходит в церковь. Иногда вдруг встанет, душ примет; а то и в супермаркет выберется. Мы хотели ее к врачу отвести, а она – ни в какую. Только врача помянешь – рыдает. Наоми говорит, это клиническая депрессия, лекарствами лечить нужно; мама о лекарствах и слышать не хочет. Господи, да она ведь сумасшедшая. Я не говорил об этом, а вот теперь говорю и сам понимаю: точно, сумасшедшая.

– Джонас, тут сумасшествием и не пахнет. Клянусь моим любимым винтажным платьем, по моим стандартам – это не сумасшествие. Горе? Тяжесть на сердце? Да. Поверь, так переживать утрату – не безумие. Твоей маме было что терять, у нее нормальная реакция, нормальное поведение.

– По-твоему, полгода переживать – это нормально?

Джонас почти со злостью дожевывает вафельный рожок, отряхивает руки. Пожимаю плечами.

– Пожалуй, да. Точно не скажу. Не я добрых двадцать лет любила человека без памяти, не я родила ему шестерых детей, не я с ним жила, и не у меня судьба его отняла внезапно и беспощадно. Не мне судить, что здесь нормально, а что ненормально.

От моей отповеди Джонас вздрагивает.

– Ну вот, теперь я себя снова идиотом чувствую.

– Почему снова?

Джонас продолжает тереть лоб.

– Где-то через месяц после папиной смерти Феликс мне поведал, в чем разница между горем и депрессией. Видишь ли, депрессия была у его сына, так что Феликс разбирается. Ты все правильно сказала – моя мама скорбит. Это я и сам знаю. Я просто думаю: а вдруг скорбь переросла в депрессию? Где тут грань? Мне кажется, полгода из комнаты не выходить – это слишком долго.

Хочу сказать Джонасу: хорошо, что твоя мама плачет. Вовремя прикусываю язык, ведь такие слова прозвучали бы сентиментально, а значит, жестоко. Депрессия – она что делает? Она подкрадывается во сне, окутывает все тело, как тень; душит и глушит импульсы ватным туманом. Вот говорят, человек в депрессии не может смеяться; но я лично и плакать не могла. Я вообще ничего не чувствовала.

Вместо откровений задаю встречный вопрос:

– Ты злишься на маму, да?

– Злюсь.

Во взгляде – вина и удивление от собственного признания. Будто оно без спросу с языка сорвалось.

– Я об этом никому не говорил. Я об этом даже не думал. Может, «злюсь» – неподходящее слово. Мама ведь не виновата. Просто мне от этого очень плохо. И маме плохо. И Лии с Исааком, и…

– Ты делаешь все, что можешь. Ты о младших заботишься, по дому хлопочешь. Предоставляешь маме достаточно времени, чтобы предаваться скорби.

Глажу Джонаса по бедру и добавляю:

– Ты все на себя взвалил.

Джонас дергает головой. Будто услышал, но словам не поверил. Меня переполняет жалость, но никуда не делось и ощущение чуда. Мы с Джонасом – на крыше мира. Где-нибудь в Мадриде, Сиднее или Гонконге есть же, наверно, парочка вроде нас; интересно, эти ребята сейчас вот так же сидят, ногами болтают, и звезды над ними – только руку протяни?

– Ну вот, – вздыхает Джонас. – Такой хороший день был, а я своими излияниями все перечеркнул.

– Ничего ты не перечеркнул.

Вздох теснит и мою грудь – то, что я должна сейчас сказать Джонасу, очень тяжело. Мне даже думать об этом претит, не то что озвучивать. И все-таки я озвучу, ведь так надо. Для Джонаса.

– Ты, наверно, считаешь меня легкомысленной и безбашенной, но ты кое-чего не знаешь. Мне, Джонас, случалось плутать по самым заплеванным переулкам тоски. И случалось драться в этих переулках не на жизнь, а на смерть. Так что, если тебе понадобится выпустить пар, или помолчать в компании, или выговориться – я к твоим услугам. Запомни: темные тупики меня не пугают.

– Спасибо тебе, Вив.

Кажется, ему полегчало. Он откинулся, оперся на локти. Грудная клетка поднимается навстречу небесам.

– А я ведь боялся, что ты, если узнаешь о… о нашей ситуации, сбежишь. Моя семья – далеко не подарок…

– Я сама не подарок.

Откидываюсь назад, опираюсь на локти, копирую позу Джонаса. Наши животы подставлены закатному солнцу.

– Меня заморочками не шокируешь, Джонас. Если бы мне повстречался совершенно благополучный парень, я – Бог свидетель – от скуки бы уснула. Это при моей-то бессоннице.

Джонас скосил на меня глаза, хитро улыбается:

– Ты чего?

– Ничего.

Улыбка остается на его лице явно против воли.

– Просто я… я очень рад, что ты здесь.

– А я очень рада, что ты здесь.

Над городом, в «здесь» и в «сейчас», мы остаемся до упора. Последний закатный луч догорает, освещая нам путь по крыше, через дверь, в будущее время.

* * *

Потом, ночью, я думаю: жаль, что Джонас не поцеловал меня на крыше. Правда, у нас был тяжелый разговор. Такая тяжесть вполне может свалить душу, распялить ее на земле, придавить. Объективно уже поздняя ночь, около часу; но по моим стандартам нормально. Я у себя в комнате, занята шитьем; а чем еще в такое время заниматься? Отпарываю полоску подола от старого платья. В результате платье станет более коротким и более дерзким, но работа, доложу я вам, ужас какая скучная. Поэтому я забавляюсь – воображаю сцены, в которых Джонасу отводится активная роль. На самом интересном месте пищит сотовый. Сообщение. Думаю: хоть бы от Джонаса. Ага, так и есть. «Ты не спишь?» – спрашивает Джонас. Конечно, не сплю. Новое сообщение. «Выгляни в окно». Вся в предвкушении, выглядываю. Точно: Джонас Дэниэлс стоит на подъездной дорожке.