Была тихая, темная весенняя ночь, когда мы решились приступить к делу. Все окна и двери были тщательно заперты. Студент из Кенигсберга начертил на полу круги и вписал в них магические знаки. Мы сидели во внутреннем круге; перед нами стояли три горящих свечи и таз, наполненный пылающими угольями. Приезжий студент дал нам еще некоторые наставления, потребовал соблюдения полной тишины, и заклинание началось.

Он бросил в уголья трав и благовонных веществ, и, когда поднялась струя мутно-желтого дыма, прочитал молитву. Затем он взял в руки книгу и стал произносить магические формулы. Он читал долго; комната наполнялась дымом от угольев, и огоньки свечей выступали в темноте темно-красными точками. Мне казалось, что я слышу издалека пение и музыку, в столбе дыма мне мерещились какие-то странные образы… Пение и музыка становились все громче… Непреодолимый ужас охватил меня… Я хотел вскочить и в этот момент потерял сознание.

— Ах, как это ужасно! — сказала Эльза. Она смотрела на рассказчика испуганными глазами.

— Когда я пришел в себя, — продолжал бакалавр, — я увидел себя в постели. Вокруг меня суетилось много людей. Меня засыпали вопросами, но голова моя была тяжела, как свинец, и я ничего не соображал. Только постепенно я вспомнил все происшедшее и узнал, что меня и обоих моих товарищей нашли утром лежащими без сознания на полу. Кенигсбергский студент был мертв, меня же и моего друга удалось привести в чувство; однако, выздоровел только я, — мой бедный товарищ через несколько часов испустил дух.

Едва успел я поправиться настолько, что мог стоять и ходить, меня отдали под суд и заключили в тюрьму. Мой друг признался перед смертью во всем, что ему было известно, — возможно, впрочем, что, охваченный страхом смерти, он рассказал больше, чем знал… Во всяком случае, господа из консистории не оставили меня в покое. Я должен был признаться, что мы состояли в союзе с чертом, так как в городе говорили, что именно черт сломал шею кенигсбергскому студенту, а оба других заклинателя лишились сознания от страха. Правда, среди профессоров медицины нашлись люди, утверждавшие, что причиной несчастья был угар от угольев, — то же самое говорит и ваш отец, — но это мнение не нашло поддержки. Духовенство и судьи продолжали стоять на том, что в деле замешана нечистая сила, и строгое расследование продолжалось. Само собою разумеется, я и не хотел и не мог дать желательного для них показания. Тогда было решено подвергнуть меня пытке.

Эльза вся дрожала; ее глаза наполнились слезами.

— И вот в ночь перед пыткой (мне никогда не забыть ее) я ходил в отчаянии взад и вперед по своей камере. Вдруг загремели затворы, дверь открылась, и в камеру вошли мои друзья. Чтобы спасти меня от ожидавших меня мучений, они подкупили тюремного сторожа и пришли освободить меня. В ту же ночь я перешел границу и, только достигнув гор, решился немного отдохнуть.

Фриц Гедерих остановился и взглянул на Эльзу. Она сидела с опущенными глазами, избегая смотреть на рассказчика.

Бакалавр рассказал дальше о том, как он встретил в лесу странствующего медика и стал его спутником. Об очаровавшей его цыганской красавице Фриц умолчал, — возможно, потому, что уже не помнил этого случая! Он поведал о своих странствованиях в обществе ярмарочного шарлатана и о том, каким несчастным чувствовал он себя все это время; о том, наконец, как они прибыли в Финкенбург, где отец Эльзы протянул ему руку спасения.

— Теперь вам известна вся моя жизнь, — закончил Фриц, — вы знаете также, что гнетет меня… И если вы теперь отвернетесь от меня, я не буду поминать вас лихом…

— Нет, господин Фриц, — возразила Эльза, — я не сделаю этого. Отец взял вас к себе в помощники и вполне доверяет вам, а он знает, что делает. Мне, правда, сдается, что вы вели кощунственную игру с этими заклинаниями, но вы жестоко поплатились за свою ошибку и давно уже искупили вину.

Фриц нагнулся и поцеловал руку оправдавшей его девушки.

Эльза быстро вырвала у него свою руку и густо покраснела. Если бы кто-нибудь это видел! Она мельком взглянула на окна дома, но там не было видно ни души.

Фриц Гедерих закончил свой рассказ, и молодые люди могли бы теперь разойтись, но они продолжали сидеть под бузиновым кустом, глядя перед собой на песок.

— Теперь, — начала Эльза, — я могу объяснить себе вашу молчаливость. Видите ли, господин Фриц, вначале я почти сердилась на вас за то, что вы были немы, как рыба… И я думала, — не осуждайте меня за это! — я думала, что у вас здесь (она постучала себя пальчиком по лбу) не все в порядке. Теперь я знаю, что заставляло вас молчать, и от всего сердца прошу простить меня.

— Вам не за что просить у меня прощения, — возразил Фриц. — Несчастье сильно подействовало на меня. Я был когда-то весельчаком, любил поговорить, и меня ценили за это. Теперь, как видите, я совсем притих. Этот покой и постоянная работа в доме вашего отца мне очень приятны и полезны. Меня ничуть не тянет назад, в шумную жизнь людей; я хотел бы здесь закончить свои дни…

«Бедный мальчик», — подумала про себя Эльза и сказала:

— Вы снова будете веселым и полным жизни, — подождите только! Воспоминание о тяжелых переживаниях еще слишком живо в вас, но пройдет еще год, и вы перестанете думать о своем несчастье. У меня была однажды кипрская кошечка, такая хорошенькая! Белая, как снег, и изящная, словно принцесса! Когда она умерла, я много плакала и думала, что никогда не забуду своего горя, но прошло восемь дней, и я снова была весела, как раньше. Так будет и с вами.

Фриц Гедерих от души рассмеялся.

— Ну, вот видите, вы уже можете смеяться! Это хорошо. Знаете ли вы сказку о принцессе, которая не могла смеяться? Не знаете? Я вам когда-нибудь расскажу ее. Впрочем, что это за глупости я болтаю?

Фриц поспешил уверить Эльзу, что ученейшие речи его бывших профессоров никогда не доставляли ему столько удовольствия, как ее милая болтовня.

И Эльза продолжала говорить. Она рассказывала о своем детстве, о покойной тете Урсуле, о кипрской кошечке и магистре Ксиландере. Фриц Гедерих слушал ее болтовню внимательно, словно проповедь, смотрел в ее голубые глаза и радовался, видя ее маленькие белые зубки.

Эльза сказала, что магистр, в сущности, хороший человек, но что она его все же терпеть не может, и это ей неприятно; она рада, что встретила наконец человека,