— Агриппина, это Венечка. Венечка, это Агриппина, — говорит Хосе, стаскивая ботинки.

— Возможно, нам придется ее убить, — добавляет Клим.

— Можно просто Грипп, — говорю я Венечке, не реагируя на реплику короля.

Венечка смотрит на меня в упор и едва заметно улыбается. Лицо у него — прямо как у сфинкса на набережной. Встряхнув дождиком и поведя плечом, он поворачивается к Климу и напевно произносит:

— Венедикта нет, я за него. Не отказывайтесь от моей помощи, мальчики. Я ведь чувствительная натура. Своего рода спиритуалист. К Елене Петровне Блаватской[5], покойнице, вхожа была. Запросто разгадаю, кто перед нами: змеюка подколодная или приличная барышня.

— Лидия Романовна, — вежливо, но твердо говорит Клим, — позовите, пожалуйста, Веню. Мы не сомневаемся в ваших способностях, но сейчас нам нужен именно он. Очень нужен.

— Даже не знаю, дозовусь ли. — Следует глубокий, томный вздох. — Венедикт ушел давно, на закате…

— Он только что был здесь. Я слышал флейту.

Венечка — или Лидия Романовна? — поджимает губы.

— Бесчувственный вы человек, Клим Игоревич, доложу я вам. Минуточку только и побыла, а уже выпроваживаете. Впрочем, у меня такое чувство, — Лидия Романовна хлопает Венечкиными ресницами, — что вы хотите, нет, жаждете, чтобы я осталась, но не смеете…

— Лидия Романовна! — обрывает Клим. — Опять вы за старое!

— Да как вы можете повышать голос на женщину! — Руки заламываются, глаза закатываются. — А я-то считала вас порядочным юношей!

— Разувайся и пойдем на кухню, — шепчет Хосе. — Спектакль может затянуться. Хоть чаю попьем.

Я скидываю кроссовки и протискиваюсь мимо короля, затылком ощущая, как он провожает меня тяжелым взглядом.

Хосе кивает на кресло-качалку — самый респектабельный предмет мебели из всех, что тут есть. Кухня обставлена бедно: три табуретки, стол, старенький холодильник и еще более старенькая плита — вот и все. Подоконник завален невразумительным хламом, а на нем — слой пыли и лепестки облупившейся краски. В углу ютятся пустые бутылки. Между двумя зелеными горлышками прокинут мостик паутины.

Вспыхивает голубой цветок газа, и Хосе ставит чайник.

— Наш Венечка — он такой. Пускает в себя всякую шелупонь. Лидия Романовна еще не самая отбитая. Хотя, если бы она доставала меня, а не Клима, я бы по-другому запел. — Хосе ухмыляется и лезет в одинокий ящик, висящий над ржавой раковиной.

Из коридора доносится исступленный крик:

— Я столь немногого прошу, Клим Игоревич! Просто послушайте!

— Лидия Романовна! Вот только не надо…

— Бездна взора, бездна неба! Я как лебедь на волнах…

— Хорошо! — рявкает король. — Один стих — и вы возвращаете Веню.

— Жутко приставучая бабка. — Хосе качает головой. — Как видит Клима, сразу начинает Брюсова декламировать. Любовную поэзию, хе.

— То, что сказал Клим, — правда? — спрашиваю я, покачиваясь в кресле. — Про мое убийство.

— Ну да, правда. — Хосе замирает на секунду, а потом с удвоенным энтузиазмом продолжает копаться в ящике. — Жасминовый или с бергамотом?

— Мне не хочется чаю, — сухо говорю я.

— Может, кофе? Или лече меренгада по рецепту моей бабушки, м? Это вкусно. А еще у нас сыр есть. Хороший, испанский.

— Хочешь устроить мне ужин смертника? — Смотрю исподлобья.

— Слушай, ну… — Хосе теребит браслет на запястье. — Мне кажется, все обойдется. Я, конечно, не Венечка, но тоже кое-что чувствую. Не думаю, что ты зло. По-моему, обычная девчонка. Ну, в хорошем смысле.

«Ксюша с тобой бы не согласилась, — мелькает в голове. — И мой отец тоже».

Хосе снимает пленку с пачки жасминового чая. Достает одну кружку и, помедлив, вторую.

— Дай позвонить, — прошу я, внезапно вспомнив о Крис. — Или зарядку для мобильника. Я не буду звать на помощь. Обещаю. Просто предупрежу, что… задержусь.

— Прости, никак. Клим меня прибьет. Он и так считает, что я слишком добрый. Может, все-таки чайку?

— И мне налей. — В кухню входит король.

— И мне, — эхом повторяет Венечка.

Он выглядит одновременно утомленным и приободренным, как человек, только что позанимавшийся спортом. Усевшись на пол, Венечка вытягивает длинные бледные ноги, склоняет голову набок и разглядывает меня. На губах — легкая улыбка.

Я вспоминаю слова, сказанные Хосе в машине: «Приедем в штаб, Венечка на нее глянет, а там уж… если что…» Значит, моя жизнь зависит от этого босоногого чудика в одежде из булавок? Если он скажет, что со мной все в порядке, Клим отстанет от меня? Я смотрю на Венечку и пытаюсь улыбнуться. Сразу становится противно: я что, собираюсь заискивать перед ним? Морщусь и отворачиваюсь.

И вдруг замечаю, что в воздухе шаровой молнией висит напряженное молчание. Яростно свистит чайник, добавляя моменту еще больше нервозности. Все замерли и ждут чего-то. Ждут Венечкиного вердикта.

— Ну, что скажешь? — не выдерживает Клим.

Хосе тоже оживает: вырубает газ и разливает кипяток по кружкам. Промахивается, обдает водой джинсы и тихо ругается, — кажется, на испанском.

— Клим, — Венечка поднимает взгляд на короля, — отдай ей свиток.

Я встряхиваюсь. Это и есть вердикт? Раз Венечка говорит, что я могу продолжить выполнять задания, следовательно, пытки и убийство отменяются. Я не «зло», как выражается Хосе.

— Ты уверен? — мрачнеет Клим.

Вот прямо не терпелось ему повтыкать иголки мне под ногти!

— Ее выбрала сама Смерть, — говорит Венечка, приспустив веки. — Я чувствую это. Чувствую великий замысел. Агриппина должна дойти до конца и занять чье-то место. — Он трет губы, размазывая помаду, и добавляет: — Если честно, я не завидую тем, к кому она попадет.

— Почему? — хором спрашивают Клим и Хосе.

— Она проклята, — сообщает Венечка и смотрит на меня. — Ты проклята. Ты знала об этом?

— Догадывалась, — цежу я сквозь зубы.

— Все, с кем сближается Агриппина, получают серьезные травмы или погибают, — поясняет Венечка своим товарищам. — Я чувствую… чувствую… — Он будто принюхивается. — Надо же, как много загублено душ. — Зрачки расширяются. — Двенадцать… нет, тринадцать. Той масти, в которую попадет Агриппина, не поздоровится. Боюсь, одному из обществ уготовано полное вымирание.

«Как много загублено душ». После этих слов, кувалдой бьющих по сердцу, мне сложно сосредоточиться на остальном. Я подтягиваю колени и прячу в них лицо. Тело трясет, словно я окунулась в прорубь и встала под кондиционер.