Но что было с ними троими, когда, услышав истошный сигналпод окнами, выскочили на крыльцо и увидели габаритные огни «КамАЗа», таявшие вснежной замяти, а на ступеньках – бесчувственное тело, на котором, чудилось, небыло живого места!..

Незнакомец был весь покрыт коркой запекшейся крови, вдобавок– обожжен: так им сначала показалось. И только через несколько минут тетя Паша,срезавшая с тела клочья одежды, вдруг уронила ножницы, перекрестилась ивоскликнула с ужасом:

– Аггел или чеченец?!

«Чи жид, чи москаль?» – вспомнил Герман анекдот про хохла, ккоторому дочка привезла мужа на смотрины, и прыснул было. А чего тут смешного?Тетя Паша небось только по телевизору негров и видела, а по телевизору,известно, всякое показывают, даже инопланетян, но это ведь не означает, что онина самом деле существуют!

За стенами больницы выло, било по стеклам, смерчи топоталипо крыше, будто туда высаживался десант дьяволов. Ночь выдалась совершенногоголевская, о такой говорят: «Черт украл месяц»; правда, не рождественская, ановогодняя. В больнице оставалось из всего персонала только трое: Герман –дежурный врач, тетя Паша – дежурная сестра и пьяненький истопник Сергеич,притащившийся ровно в полночь облобызать свою многотерпеливую сеструху, с Новымгодом поздравить.

Пациенты и врачи на эту ночь разбрелись по домам, и вместе сбоем кремлевских курантов, донесшимся из комнаты отдыха, где стоял телевизор, всознание Германа ударила пугающая мысль, что операцию этому умирающему, жестокоискалеченному человеку вынужден будет делать он – немедленно и практическиодин.

Это, конечно, какая-то фантастика, но все врачи и медсестрыродом были из ближних и дальних окрестных деревень, а потому теперь их несыскать. Главврач, он же главный хирург, который, собственно, и должен был быоперировать (Герману оставалось бы только ассистировать), жил, правда, вБолдине… Однако, точно по уговору со злодейкой-судьбой, он именно вчера, 31декабря, сломал ногу в собственном дровянике. Герман ему сам же накладывал днемгипс и убеждал не тревожиться. Анестезиолог (рентгенолог по совместительству)опять-таки вчера на последнем рейсовом автобусе умчалась в Арзамас, где жила еедочь, которую увезли на «скорой» с преждевременными родами.

Герман оказался один. И ждать нельзя: черный человек умирал.

…Он сам давал анестезию, сам и оперировал. Тетя Паша,причитая и молясь, ассистировала, почти не путаясь. А Герман работал, изредкавскидывая голову, когда очередной вихрь с особенным остервенением перебиралстекла в окнах, и вспоминал любимого Булгакова, «Записки юного доктора», прото, как герой в разгар операции бегал к себе в кабинет поглядеть в справочнике,чего дальше делать. Герман бы тоже с удовольствием сбегал, да боялся, что негрза это время помрет.

А потом выяснилось, что кончилась кровь… а дело завершилосьтем, что Герман лежал на одном столе, негр, забинтованный с ног до головы, надругом, а их руки, белая и черная, были соединены красной пульсирующейтрубочкой, по которой кровь Германа перетекала в чужое, бесчувственное тело.

От усталости и недосыпа кружилась голова, ну и, конечно,резкая и обильная кровопотеря давала себя знать (все-таки сдать пол-литра кровии выпить пол-литра водки – равно головокружительные занятия!). За окномпо-прежнему металось, выло и ухало. Тетя Паша, от вечного умерщвления плоти инынешней усталости белая и полупрозрачная, будто призрак, качалась между ними,вглядываясь то в одно, то в другое лицо, и чувствительно пощипывала Германа,когда он сонно заводил глаза:

– Нельзя спать! Нельзя!

Герман тупо таращился в окно.

– Мчатся тучи, вьются тучи, – начал он бормотать, чтобы хотькак-то разогнать обморочный звон в голове, – невидимкою луна освещает снеглетучий; мутно небо, ночь мутна. Еду, еду в чистом поле; колокольчикдин-дин-дин… Страшно, страшно… но не боле… средь неведомых равнин…

«Почему это – страшно, но не боле? – спохватился вдруг. –Страшно, страшно поневоле, вот так надо! А, понятно, это уже бред».

Колокольчик в голове делал свой дин-дин-дин все громче игромче. Было страшно, но не боле. А вот спать хотелось отчаянно!

– Хватит, тетя Паша, – пробормотал Герман как мог болеевнятно, приподнимаясь на локте… или уверяя себя, что приподнимается. – Хватитимпортировать русскую кровь!

И осекся.

Серые губы человека, безжизненно простертого на соседнемстоле, дрогнули. Сначала с них сорвался хрип, потом какие-то бессвязныекурлыкающие звуки, но вот Герман услышал слабенькое бормотание:

– Мчатся тучи, вьются тучи; невидимкою луна освещает снеглетучий; мутно небо, ночь мутна…

У Германа зашевелились волосы на голове. Этот хриплый, чутьживой голос повторял с ужасным акцентом те же самые слова, которые он толькочто нашептывал! Это что же… что же это получается, а? Незнакомый негр,занесенный новогодним ураганом в болдинскую глушь, с русской кровью впитал в себярусские стихи? То есть вместе с потоком красных кровяных телец Герман передалему свои мысли и чувства?!

«Интересно, как он прочтет дальше: «поневоле» или все-таки«не боле»? – подумал Герман, не в силах решить, перекреститься ему на всякийслучай или нет.

– Сил нам нет кружиться доле; колокольчик вдруг умолк; конистали… «Что там в поле?» – «Кто их знает? Пень иль волк?»

Герман тихо ахнул. Другие слова! Те же стихи, но дальше. Ончто, этот негр, читает Пушкина по-русски? Наизусть?!

Ну, бред, конечно. Снежная сумятица нашептала, надула в егобедную головушку бесовское наваждение. Вон клубится за окнами их хоровод,ежесекундно меняя их очертания!

– Бесконечны, безобразны, в лунной месяца игре закружилисьбесы разны, будто листья в ноябре, – прошептал он, роняя голову на подушку.

– Сколько их! Куда их гонят? Что так жалобно поют? Домовоголи хоронят, ведьму ль замуж выдают?.. – вторил ему глуховатый голос с акцентом,и тетя Паша истово крестила обоих чтецов: белого и черного.

Наутро выяснилось, что ни к бесовщине, ни к бреду ночныепроисшествия отношения не имели: полуживой, но удивительно живучий негрдействительно знал наизусть чуть не всего Пушкина. И по-русски! А едва не погибон в эту ночь именно потому, что должен был во что бы то ни стало оказатьсянынче в Болдине. В месте, связанном с именем своего великого родственника…