Он был уже давно одним из самых известных поэтов. Я дажесчитал его великим. И все же его гений почти не давал ему средств к приличнойжизни: комнатка почти без мебели, случайная еда в столовках, хлеб и сыр нарасстеленной бумаге, а за единственным окошком первого этажа флигелька – густаязелень сада перед ампирным московским домом с колоннами по фасаду.

Ветер качал купы разросшихся, давно уже не стриженныхдеревьев, кажется лип, а может быть, тополей, и мне чудилось, что они тожеколобродят, обреченные на сруб.

Глядя в окно на эту живую, шевелящуюся под дождем листву,щелкунчик однажды сочинил дивное стихотворение, тут же, при мне записанное наклочке бумаги, названное совсем по-детски мило «Московский дождик».

«…он подает куда как скупо свой воробьиный холодок: немного нам,немного купам, немного вишням на лоток. И в темноте растет кипенье – чаиноклегкая возня, как бы воздушный муравейник пирует в темных зеленях; из свежихкапель виноградник зашевелился в мураве, как будто холода рассадник открылся влапчатой Москве»…

Что-то детское мелькнуло при этом в его бритых шевелящихсягубах, в его верблюжьей, высокомерно вскинутой головке, в его опущенных веках,в его улыбке жмурящегося от удовольствия кота.

Я пришел к щелкунчику и предложил ему сходить вместе со мнойв Главполитпросвет, где можно было получить заказ на агитстихи.

При слове «агитстихи» щелкунчик поморщился, но все жесогласился, и мы отправились в дом бывшего страхового общества «Россия» и тампредстали перед Крупской.

Надежда Константиновна сидела за чрезмерно большимписьменным столом, вероятно реквизированным во время революции у какого-нибудьмосковского богача. Во всяком случае, более чем скромный вид Крупской никак несоответствовал великолепию этого огромного стола красного дерева, с синимсукном и причудливым письменным прибором.

Ее глаза, сильно увеличенные стеклами очков, ее ранопоседевшие волосы стального цвета, закрученные на затылке узлом, из котороговысовывались черные шпильки, несколько неодобрительное выражение ее лица – всеэто, по-видимому, не очень понравилось щелкунчику. Он был преувеличенногомнения о своей известности и, вероятно, полагал, что его появление произведетна Крупскую большое впечатление, в то время как Надежда Константиновна, помоему глубокому убеждению, понятия не имела, кто такой «знаменитый акмеист».

Я опасался, что это может привести к нежелательнымпоследствиям, даже к какой-нибудь резкости со стороны щелкунчика, считавшегосебя общепризнанным гением.

(Был же, например, случай, когда, встретившись с щелкунчикомна улице, один знакомый писатель весьма дружелюбно задал щелкунчикутрадиционный светский вопрос:

– Что новенького вы написали?

На что щелкунчик вдруг совершенно неожиданно точно с цеписорвался.

– Если бы я что-нибудь написал новое, то об этом уже давнобы знала вся Россия! А вы невежда и пошляк! – закричал щелкунчик, трясясь отнегодования, и демонстративно повернулся спиной к бестактному беллетристу.)

Однако в Главполитпросвете все обошлось благополучно.

Надежда Константиновна обстоятельно, ясно и популярнообъяснила нам обстановку в современной советской деревне, где начиналидействовать кулаки. Кулаки умудрялись выдавать наемных рабочих – батраков – зачленов своей семьи, что давало им возможность обходить закон о продналоге. Надонаписать на эту тему разоблачительную агитку.

Мы приняли заказ, получили небольшой аванс, купили на негополкило отличной ветчины, батон белого хлеба и бутылку телиани – грузинскоговина, некогда воспетого щелкунчиком.

Придя домой, мы сразу же приступили, как тогда принято былоговорить, к выполнению социального заказа.

Будучи в подобных делах человеком опытным, я предложил вкачестве размера бесшабашный четырехстопный хорей, рассчитывая расправиться сагиткой часа за полтора.

– Кулаков я хитрость выдам, расскажу без лишних слов, какони родни под видом укрывают батраков, – бодро начал я и предложил щелкунчикупродолжить, но он с презрением посмотрел на меня, и высокомерно вскинув голову,почти пропел:

– Я удивляюсь, как вы можете предлагать мне этот серый,излишне торопливый четырехстопный хорей, лежащий совершенно вне жанра и вообщевне литературы!

После этого он сообщил мне несколько интересных мыслей оразличных жанрах сатирических стихов, причем упомянул имена Ювенала, Буало,Вольтера, Лафонтена и наконец русских – Дмитриева и Крылова.

Я сразу понял, что наше предприятие под угрозой. Между темщелкунчик, видимо, все более и более вдохновлялся, отыскивая в истории мировойпоэзии наиболее подходящую форму. Он высказал мысль, что для нашей темы охитром кулаке и его работнице-батрачке более всего подходит жанр крыловскойбасни: народно и поучительно.

Он долго расхаживал по комнате от окна к двери, напеваячто-то про себя, произносил невнятно связанные между собой слова,останавливался, как бы прислушиваясь к голосу своей капризной музы, потом снованачинал ходить взад-вперед.

Жена его тем временем приготовила бумагу и карандаш.Щелкунчик пробормотал нечто вроде того, что

«…есть разных хитростей у человека много и жажда денег ихвлечет к себе, как вол»…

Он призадумался.

Пауза длилась ужасно долго. Рука жены вопросительно повислас карандашом в пальцах над бумагой. Я никак не мог вообразить, чем все этокончится.

И вдруг щелкунчик встрепенулся и, сделав великолепныйложноклассический жест рукой, громко, но вкрадчиво пропел, назидательнонахмурив брови, как и подобало великому баснописцу:

– Кулак Пахом, чтоб не платить налога… – Он сделал эффектнуюпаузу и закончил торжественно: – Наложницу себе завел!

Я махнул рукой, понимая, что из нашей агитки ничего неполучится.

На этом и кончилось покушение щелкунчика включиться вагитпоэзию Главполитпросвета.

Мы с удовольствием раздавили бутылочку прославленного грузинскоговина за упокой души нашего хитрого кулака Пахома и его наложницы.

А я зализывал свои сердечные раны и продолжал ходить поредакциям в поисках заработка – существование случайное, ненадежное, но посравнению с тем знойным, ужасным летом поволжского голода 1921 года, которое мыпережили в Харькове вместе с ключиком, теперешняя моя жизнь казалась раем.

Можно ли забыть те дни?