Когда я была рядом с Харрисоном, я словно теряла всю уверенность, а вместо нее меня охватывала паранойя такой силы, что у меня перехватывало дух. Все, что я нахожу в останках своих мозговых клеток, это вечная неловкость, которую я испытывала с момента пробуждения и до тех пор, как засну, когда пыталась придумать, что сказать, кроме «Ты меня любишь?», или «Почему ты со мной?», или: «Ты выучил сценарий на следующую неделю?», или «Принести тебе еще пива?», или «Откуда у тебя шрам на подбородке?». Кстати, мне кажется, в ответе на этот вопрос есть слова «кислота», «девушка с веснушками» и «сиденье в туалете ударило меня по лицу, и у меня остался шрам». Но я, скорее всего, не права.

Я даже сомневаюсь, что что-то из этого на самом деле звучало, но помню, как он лежал на диване в квартире Риггса и рассказывал про шрам. И если он и сказал что-то из этого, уверена, он это выдумал.

И хотя я слышала несколько догадок о том, какие наркотики я употребляла во время съемок «Звездных войн», травка с Харрисоном по выходным на съемках первого фильма – это все. После этого я больше не смогла курить марихуану – она настолько мощно на меня воздействовала, что я больше никогда ее не употребляла.

В результате этого воздействия я теперь не могу вспомнить то, что тогда мне было так неловко запоминать. Все три месяца. Вечеринку, опьянение, увлечение, одержимость, пародирование, негодование – все, что относилось к приключению по имени Кэррисон.

Харрисон закончил сниматься раньше. Мои последние сцены должны были снимать через две недели, поэтому я решила съездить в Лос-Анджелес, чтобы отдохнуть, и летела вместе с Харрисоном. Я не отвечала за организацию перемещений съемочной команды, поэтому не могла взять нам билеты на соседние места, но тем не менее мы сели вместе и летели так все четырнадцать часов. Экономклассом.

Не знаю, был ли он рад этому, потому что он не показывал эмоций, а я ничего об этом не написала в дневниках, которые тогда вела, но мы разговаривали. В любом случае, если я чего-то и не помню из того разговора в самолете, я помню, что он был добр. Достаточно добр, чтобы поставить точку в нашем эпизоде, и в фильме и в жизни, без сожалений. Разговор – это достаточно необычно, учитывая, что все выходные мы проводили в молчании.

Помню, как сказала ему:

– Я деревенщина.

А Харрисон ответил:

– Нет. Ты себя недооцениваешь. Ты умная деревенщина.

А потом добавил:

– У тебя глаза оленихи и яйца самурая.

Это единственные слова, которые он мне когда-либо говорил, в которых между нами было что-то личное, и этого было довольно. Не потому, что действительно что-то было, но потому, что, как мне кажется, ему дорогого стоило выйти из роли в этом разговоре. Больше никогда ничего подобного в наших разговорах не было.

Так вот, я не в первый раз говорю о дневниках, которые я вела во время съемок первых «Звездных войн» и о которых потом забыла и только недавно нашла. И вы уже навострили уши. Или глаза.

Время открыть правду.

Страницы из рукописных дневников Кэрри.

Фото предоставлено Полом Моуси-Хэнтоном.

Он словно из сказки. Неизбежность его ухода, вероятно, его самая привлекательная черта. Он покоряется тишине без боя. Меня тянет на дно, и я ежусь и вздыхаю, и меня одолевает груз жизни, поставленной на паузу. Тишина говорит громче слов, она кричит: «СКУЧНО!» Он скучен и хочет выглядеть так, как будто это намеренно, а не случайно. Тишина поглощает мое спокойствие изнутри.

Интересно, какой он внутри. Мы часто думаем, что раз на поверхности так мало, то содержание должно быть необъятно. Все, что недоступно, должно быть, ценно. Я ненавижу его и его тишину. Но мне нравится неодобрение, превосходство, жестокость, презрение, его «сильный молчаливый тип».

Ужасная, пугающая тишина. Он прячется за всей этой манерностью и тишиной, низко склонившись у себя за спиной. Сигареты без фильтра, пиво, одежда черного цвета и рубашка дровосека. И вся эта тишина, в которую нужно вчитываться. Нужно не просто читать между строк, но и вписать в них его самого. Потому что его там нет. Чтобы сделать его важной частью своей жизни, нужно буйное воображение. К сожалению, мое воображение вообще не остановить.

За время долгого молчания его можно придумать каким угодно, чтобы он подходил под те или иные параметры. (И удовлетворить свое воображение.) Я придумала его недоступным, безразличным, привлекательным и скучающим в моей компании. Мой идеал. Кто-то, кого можно терпеть, но не наслаждаться. Я целиком в его власти. Я страдаю от молчания и воображаю, что он страдает от того, что я здесь. Что я всего лишь единственный вариант за неимением лучших. Я боюсь той власти, которую дала ему над собой и которой он непременно злоупотребит, не зная даже, что ею обладает.

Его лицо принимает каменное апатичное выражение, а я сижу и бросаю косые взгляды откуда-то с окраин. Я не решаюсь выбрать тему для разговора, потому что боюсь, что она будет недостаточно смешной или интересной, по его мнению, перед которым я благоговею. В этом молчании он похож на зрительный зал, у которого нет выбора, так что ты расшибаешься в лепешку, пытаясь развлечь его, что почти невозможно, и страшно волнуешься, что ему не понравится. Ой, иногда он очень забавный, с этим своим пересохшим чувством юмора. Но он играет самого себя неполный день. Я же работаю собой круглосуточно – очевидно, я не слышала о законе про эксплуатацию детского труда. Но в то же время я еще не полностью смирилась с тем, что я уже не ребенок. Как только я это сделаю, придется принять на себя полную ответственность за все, что я делаю.