Шестой фрагмент

Десятки мужчин и женщин в черном толкали меня, и я упал на землю, усыпанную маленькими острыми камешками, которые впивались в тело, как шипы. Отчаянное желание сбежать заставило меня вскочить на ноги.

На полпути я вспомнил про Хулиана и вернулся за братом, не представляя, где его искать. Хулиан не мог бегать и с трудом передвигался: увечная нога превратилась в балласт, словно мешок с песком, который с каждым шагом становился все тяжелее.

Я нашел его в кольце людей, кричащих: «Вот он! Вот твой сын!»

И голос моей матери: «Я вас убью!»

Я протолкался сквозь толпу, окружавшую брата, поднял его и подхватил под плечо.

Крики матери приближались: «Хулиан! Мануэль!»

Искалеченная нога мешала двигаться быстро.

– Пожалуйста, Хулиан. Сделай усилие. Помоги мне!

И тут я посмотрел ему в глаза. В них зияла пустота. Из похожих на пещеры впадин лезли белые черви, сыпались на меня и расползались по всему телу. Я швырнул брата на землю – при падении он разлетелся на куски, будто глиняная кукла или пиньята[13], наполненная белыми личинками.

– Хулиан! Хулиан!

Черви превратились в крошечных младенцев. Целая армия человеческих эмбрионов выползала из тела брата и взбиралась по моим ногам.

– Хулиан! Хулиан!

Я встряхнул одежду, и крошечные части эмбрионов, цепляющихся за меня изуродованными конечностями, упали на землю.

– Хулиан!

Я закричал наяву и разбудил Исабель. Она подбежала к нашей с братом кровати, где я отчаянно пытался избавиться от миниатюрных расчлененных младенцев, которые были не на одежде, а глубоко застряли в каждой клеточке моего тела, в моей памяти, в моей душе.

– Сними! Сними их с меня! – кричал я Исабель, вырываясь из ее объятий. – Сними их с меня!

Я махал руками и ногами.

Разделся до трусов. Плакал. Дрожал.

Хулиан и Хесус проснулись перепуганные.

– Тише, Мануэль, тише, все в порядке, тебе приснился кошмар.

Постепенно образы рассеивались, пока я, свернувшись клубком, лежал на полу, словно кукла с перерезанными нитями. Меня сотрясали яростные рыдания. Исабель села рядом, обняла меня и баюкала на коленях, как маленького ребенка.

– Успокойся, все в порядке. Все хорошо. Это всего лишь сон.

Хулиан и Хесус не проронили ни звука. Исабель, раскачиваясь, как лодка посреди бурного океана моего горя, гладила меня по волосам, по лицу и крепко прижимала к себе.

Плач постепенно стих. Она сидела со мной все в той же неловкой позе, пока я не успокоился. Призраки мертвых детей отступили, но ощущение их маленьких пальчиков на коже осталось.

Исабель подвела меня к кровати и не уходила, дожидаясь, пока я усну. Она провела рукой по моему лбу, по влажным волосам, прилипшим к лицу. Я не мог спать. Никогда больше. Призраки – это тени наших умерших, и те младенцы останутся со мной навсегда.

Мы уже неделю жили с Исабель и ее сыном Хесусом, которому тогда было десять лет. Врачи в больнице спросили нас о полученных травмах. Мы ничего не рассказали.

«Несчастный случай, – все повторяла Исабель, – произошел несчастный случай».

Она не хотела навлечь на себя неприятности, давать лишние объяснения, которые вынудят ее признаться в сговоре с моими родителями. Она не могла попасть в тюрьму: кто тогда позаботится о ее сыне? После выписки мы отправились в комнату, которую Исабель снимала на Калье-де-Месонес, где они с сыном спали на одной кровати, а мы с Хулианом – на другой.

Мой брат вновь погрузился в молчание. В тишину.

Мы начали новую жизнь, стали частью семьи Исабель Рамирес Кампос.

Родители нас не искали – к моему облегчению… и разочарованию. В глубине души я хотел услышать, как они просят прощения, говорят, что скучали по нам… Словом, получить хоть какое-то свидетельство раскаяния, привязанности. Глупо, знаю.

Мы с Хулианом пережили наших родителей.

По мере того как текли дни, мы познакомились с соседями. Сеньор и сеньора Альманса, глубокие старики, выглядели минимум на сто лет. Все их дети уже умерли. А про нас Бог забыл, шутили они.

Лупита, проститутка с именем девы[14], время от времени приводила к себе клиентов, но никто не сообщал об этом домовладельцам, потому что женщина принимала самое активное участие в посадас[15] и в празднике Девы Марии Гваделупской.

Семья Рамирес из десяти человек. Кто-нибудь из их детей всегда торчал под лестницей, или на заднем дворе, или в прачечной, или даже на крыше.

Дом стоит и по сей день – все те же двадцать две комнаты на сотне квадратных метров и фасад из вулканической породы, окрашенный в серый цвет. В вестибюле – высокий потолок с длинными деревянными балками, в центре которого до сих пор сохранилась черная люстра, а также пара крестов, установленных монахами-августинцами в XVIII веке.

Именно тогда мы впервые почувствовали себя свободными. Искали работу в мелочных лавках, разбросанных по всему проспекту, и снова носили пакеты, только теперь с товарами. Мы трудились по мере наших сил: Хулиан – подручным у сапожника в небольшой мастерской на рынке, я – за прилавком у фруктовщика.

Исабель не разрешила нам уйти из школы; мы ходили туда по утрам, а днем открывали для себя жизнь.

Иногда я убегал пошпионить за родительским домом и прятался у ворот. У нас была тихая улочка, если не считать занятий моей матери, которую соседи обвиняли в пристрастии к темной магии.

Вместо Исабель родители наняли новую домработницу, Марию Санчес.

Почти каждый день отец выезжал на своем «Крайслере» избавляться от пакетов.

Теперь, когда речь зашла о машине отца, я отчетливо вспомнил запах его сигар. Светлый табак, сказал он мне однажды сквозь облако выпущенного дыма. Ты похож на поезд, заявил я. Мне в ту пору было лет пять-шесть. Он курил, а я глубоко вдыхал дым, пытаясь задержать его внутри, наслаждаясь сочетанием обращенных ко мне слов – самое близкое подобие дружеского общения со стороны отца, словно пара похлопываний по спине: светлый табак. Всегда кури с шиком, словно кинозвезда, сказал он в другой раз.

Впервые я закурил в четырнадцать. Рамон Гарсиа Алькарас стоял на общей лестнице. Я уже видел его здесь, он работал репортером криминальной хроники в «Ла Пренсе» и большую часть дня отсутствовал. Рамон прислонился к одной из серых перегородок лестницы, делившей здание пополам, и курил, уперев одну ногу в стену, засунув правую руку в карман брюк. У него были вьющиеся черные волосы и шрам на правой брови: как выяснилось – след от удара о дверной косяк.