другому. Все бумаги и карточки выглядят чужими, незнакомыми. «Перестань вести себя как зомби, – приказала она себе утром, крася ресницы перед зеркалом. – Не вздумай сегодня плакать, у тебя не водостойкая тушь. – Элена наставила на отражение щеточку с черной краской. – Хватит уже драмы».

– Тут какие-то люди требуют открыть комнату сеньора Игнасио. Я им сказала, что это запрещено, но они говорят, что как его родственники имеют право забрать вещи, – трещит одна из работниц, вбегая в кабинет.

Элена поспешно выходит и натыкается на бывшую жену и детей Игнасио.

– Доброе утро. – Она протягивает дрожащую правую руку. – Меня зовут Элена Гальван, я управляющая гостиницей.

– Мы знаем, кто вы, – заявляет бывшая жена писателя, скрестив руки на груди, даже не пытаясь ответить на приветствие. На ней черная юбка ниже колен, туфли на шпильке, белая блузка с длинными рукавами. – Мы пришли за вещами отца моих детей.

Элена открывает рот, чтобы вставить слово, но тут вмешивается один из сыновей, Андрес:

– Извините мою маму, она до сих пор очень переживает из-за папиной смерти.

Элена делает отрицательное движение головой и так же молча указывает дорогу в комнату номер восемь. Андрес шагает рядом. Она идет, опустив глаза в пол, время от времени бросая косые взгляды на сопровождающих; стук каблуков бывшей жены заполняет тишину.

«Я в процессе развода, – сообщил Игнасио в их первую ночь вместе. – Мы с женой расстались некоторое время назад и уже начали оформлять документы». – «Я ни о чем тебя не прошу, – ответила Элена, – я сама только недавно развелась». – «Возможно, ты послужишь тем толчком, который мне был нужен, чтобы начать процедуру», – настаивал Игнасио.

Ей не нравилось чувствовать себя ответственной за развод, и она ощущает вину и стыд перед его бывшей женой. Элена встряхивает головой, прогоняя эту мысль.

– Пришли.

Она открывает дверь и отступает в сторону, пропуская их. Потом непроизвольно делает шаг внутрь, но Антонио, старший сын, останавливает ее поднятой рукой:

– Мы сами разберемся, – говорит он и закрывает дверь у нее перед носом.

* * *

Час спустя два удара в дверь отвлекают Элену от счетов, которые она просматривает без особого интереса.

– Да?

Стук повторяется.

– Элена? Это Андрес, я пришел попрощаться и поблагодарить вас, мы уходим.

Она открывает дверь и мельком видит, как женщина садится в черную машину у входа в гостиницу.

– Все хорошо?

– Да. Я хотел спросить вас о красных тетрадях моего отца. Мы нашли очень мало вещей. В комнате больше ничего не было?

– Нет. Мы не заходили туда после аварии. Думали, что вы приедете, и не хотели ничего трогать, да и не знали бы, что делать.

– Можете не притворяться, нам прекрасно известно, в каких отношениях вы состояли с моим отцом.

Элена отводит взгляд от темных глаз Андреса, делает шаг назад и слегка теряет равновесие. Он подходит ближе и указывает на ее шею.

– Отцовский медальон.

Она накрывает вещицу левой ладонью.

– Игнасио мне его подарил.

– Как странно, он никогда с ним не расставался.

Не опуская руку, Элена пожимает плечами в качестве единственного ответа. Антонио сигналит из машины, чтобы поторопить брата.

– Простите мою мать, она так и не смирилась со слабостью отца к другим женщинам. Удивительно, почему они так долго не разводились.

– Женщинам? – От Элены не ускользнуло множественное число.

– Женщинам.

– Могу я чем-то еще вам помочь?

– Нет, большое спасибо, извините за беспорядок, который мы оставили. Вот моя визитка.

Элена кивает.

Андрес берет ее за плечи и целует в левую щеку. Собственные губы ее не слушаются, и она не отвечает на поцелуй.

– Андрес Суарес, психиатр, – читает Элена вслух.

Седьмой фрагмент

1941 год мы встретили в непривычном спокойствии. Хулиан стал говорить больше, ему исполнилось четырнадцать, за три месяца он вырос на пару сантиметров.

Рамон устроил меня разносчиком газет и курьером в «Ла Пренсу». Я вот-вот должен был окончить среднюю школу и хотел стать журналистом, как мой друг. Он подарил мне костюм, рубашку и галстук, в которых я каждый день приходил на работу.

Незаметно для себя я стал реже наведываться к родительскому дому, хотя по-прежнему не пропускал ни одной недели.

На первом этаже здания находилась бакалейная лавка «Ла Империаль», которой заправлял дон Франсиско Паэс. Он был не в ладах с моими родителями, потому что они тоже хотели арендовать это помещение, но Паэс предложил больше денег: решающий аргумент для домовладелицы. Вскоре после того родители арендовали другое местечко на Калье-де-Гвадалахара и открыли магазин всякой всячины «Ла Кебрада», чтобы использовать его в качестве прикрытия для своей основной деятельности. Там они торговали продуктами и заключали сделки купли-продажи детей.

* * *

Мы с Рамоном сидели на лестнице и курили его сигареты без фильтра, слушая несмолкающую болтовню занятых стиркой женщин, так непохожих на мою мать. Почти все были с детьми, цеплявшимися за материнские юбки. Женщины обменивались советами, смеялись, иногда плакали, и слезы мешались с водой, в которой полоскали одежду.

Рамон разрушил завораживающий плеск воды.

– Мне нужна хорошая история, – сказал он.

– Здесь их полно.

– Здесь?

– Да, здесь, – повторил я и в качестве демонстрации обвел рукой место, где мы сидели.

Рамон посмотрел сначала в одну сторону, потом в другую, сделал глубокую затяжку и медленно выпустил облачко дыма, чтобы придать значимости своим словам.

– Прачечные – это метафора жизни. Если бы ход времени можно было услышать, звук напоминал бы журчание воды. Мы полощемся в воде, как грязная одежда. Мы выросли в материнской утробе, как рыбы, и принудили себя к существованию на земле, но наша жизнь вращается вокруг воды. Я уверен: небеса представляют собой жидкую субстанцию, где наши души вновь могут плавать.

Я буквально видел, как от его слов поверхность воды в емкостях для полоскания пошла рябью.

– Люди не хотят читать о метафорах, их интересуют другие истории.

– Какие?

– Преступления, убийства. Человеку нравится узнавать о чужих несчастьях – так он убеждает себя, что у остальных дела обстоят не лучше.

– Тут много несчастий: сына сеньоры Иоланды зарезали, а виновного не посадили. У доньи Авроры муж-каменщик упал с пятого этажа.

– Да, да, знаю.

– И?..

– Мне нужно нечто громкое или даже сенсационное, что привлекает нездоровый интерес читателей и превращает чужую трагедию в спектакль.

– Спектакль?

– Такова суть моего ремесла, Мануэль: писать о громких преступлениях. Взволновать читателей, дать им тему для обсуждения за обедом, на работе. Первый раз я услышал о преступлении в шесть лет.

Он снова вынул пачку сигарет. Я уселся на ступеньку рядом с