Орфа, таков портретированный барочный аффект музыки Игоря Стравинского, таковы сложносоставные теологические аффекты статичной музыки Оливье Мессиана.

Культовое произведение Джона Кейджа Сонаты и интерлюдии для препарированного фортепиано (1948) основано на девяти неизменных индийских эмоциях: героика, эротика, удивление, радость, печаль, страх, гнев, неприязнь, и общий фундамент их всех – спокойствие. Эта индийская «эмоциональная статика» отбрасывает отблеск на большое количество других сочинений Кейджа (например, его Шесть историй для скрипки и фортепиано), а уже через кейджевскую музыку – на огромное количество других произведений эпохи. Так утраченный барочный аффект возвращается музыку совсем с другой стороны – его приносит Восток.

Главным репрезентантом теории аффектов в музыке XX века становится также инспирированный Востоком минимализм. Именно в нем эмоция предстает предельно статичной и предельно проявленной, абсолютно внятной и абсолютно непереводимой в вербальное измерение.

Музыку самых разных минималистов, кажется, можно взять и объединить в одну «папку», а потом разложить ее по «файлам»: радость, скорбь, ликование, спокойствие. А потом переложить каждый трек в какой-то другой файл – и это тоже будет правдой. Потому что аффект одновременно определен и неопределим; его поиск и тоска по нему – единственный универсальный сюжет истории музыки.

осцилляция: pro et contra

Теоретики метамодерна говорят об «осцилляции» (колебании) как об основном его свойстве: высказывание метамодерна колеблется между прямотой и ироничностью – отсюда метафора маятника.

Посмотрим, как она происходит.

Что означает «прямое высказывание» в контексте метамодерна? Возвращение энергии прямого высказывания модерна, но на новом уровне. Модерн заключает в себе фигуру «бурения», взрывания поверхности, вертикали; эта вертикаль создается некой сверхидеей, которой подчинена его форма. Постмодерн – наоборот, утверждает фигуру «плоскости», горизонтального сглаживания тотальной иронией, и утверждения отсутствия возможности универсальной сверхидеи. Метамодерн, продолжая осознавать отсутствие этой сверхидеи, начинает снова «серьезно играть» в нее.

Постоянное скольжение по Интернет-пространству провоцирует особую гибкость и нелинейность мышления: оно становится способным вбирать в себя противоположные идеи, не теряя при этом целостности. Мы осознаем свое реагирование на тот или иной тип высказывания или код, но это осознание не мешает и нашему прямому проживанию этого кода. Эти вещи происходят одновременно, параллельно, а не осциллируя от одного к другому. Слово «колебание» в этом смысле не совсем точно: в метамодерне прямое высказывание и ирония не сменяют друг друга, а сосуществуют в единстве – а если и сменяют, то с частотой, невидимой для человеческого «глаза», с частотой, воспринимаемой как неподвижность.

Ю. Рыдкин пишет: «Для рефлексивной реализации этой интенции metamodernism в качестве магистрального мема предложил колебания маятника, притом эти воображаемые осцилляции могут проходить и со сколь угодно большой амплитудой, и в гиперскоростном режиме, то есть так быстро, что разновременные точки раскачивающегося стержня сливаются воедино, как у включённого пропеллера, образовывая эдакий гипнотический мираж, марево, которое впору интерпретировать как ауратизацию субъекта на обломках постмодерна»[145]. Осцилляция происходит, но она столь быстра, что маятник превращается в марево, ауру, пятно.

…Так была ли осцилляция? Не так уж и важно, воспринимать прямое и непрямое как два полюса притяжения, между которыми аффект осциллирует, или как единое целое, сцепляющее оппозиционнную пару. Осцилляция – все равно точный термин, потому что он относит к – пускай и статичному – волнению, которое неизбежно сопровождает восприятие метамодернистского искусства.

Осцилляция метамодернистского аффекта задолго до его появления была описана Бартом как дрейф: «Удовольствие оттекста – это не обязательно нечто победоносное, героическое, мускулистое. ‹…› Удовольствие вполне может принять форму обыкновенного дрейфа. Дрейфовать я начинаю всякий раз, когда перестаю оглядываться на целое, прекращаю двигаться (хотя и кажется, будто меня носит по воле языковых иллюзий, соблазнов и опасностей), начинаю покачиваться на волне, словно пробка, насаженная на упрямое острие наслаждения, которое как раз и связывает меня с текстом (с миром)»[146].

Аффект метамодерна – это дрейф медленного раскрывание постмодернистских кавычек: оно происходит не только потому, что нам больше не нужно никого цитировать. Признание в любви уже не нужно обрамлять кавычками, чтобы добавить ему отстранения: реципиент метамодернизма изначально отстранен и одновременно готов к погружению в аффект, его восприятие изначально амбивалентно, и в самом простом и прямом тексте он видит осциллирующие, а точнее – одновременно существующие противоположные смыслы, сходящиеся в одной сверкающей пульсирующей точке – точке аффекта.

Новая меланхолия и новая эйфория

Меланхолия являет собой парадокс стремления скорбеть, которое предшествует и предвосхищает потерю объекта.

Дж. Агамбен[147]

Раскрывая коробку статики (медленный анбоксинг), разворачивая упаковочную бумагу атрофированности, находим сам метамодернистский аффект: меланхолию и эйфорию, сливающиеся в единое осциллирующее целое. Начнем с первой из них.

меланхолия

Как излечить меланхолию?

Хильдегарда Бингенская пишет: «сок мальвы растворяет меланхолию, сок шалфея высушивает ее, оливковое масло утоляет усталость больной головы, а уксус извлекает болезненный шип меланхолии». Есть и другие лекарства – птичье мясо, легкое лебедя.

А Константин Африканский рекомендует тимьян, шафран, черную и белую чемерицу в равных количествах, разведенные в горячей воде. Вскипятить, уварить на треть, процедить, вылить в котелок, добавить непрозрачный сахар, вино с пряностями, всего семь фунтов. Варить, снять пену, пить по пять унций с небольшим количеством миндального масла.

Ибо сок мальвы растворяет меланхолию, сок шалфея высушивает ее, оливковое масло утоляет усталость больной головы, а уксус извлекает болезненный шип меланхолии.

Но избегайте мандрагоры – это запретный плод, опасный для познания, носительница смерти и экстаза.

Константин Африканский прописывает влажные и теплые блюда – свежую рыбу, зрелые фрукты, ягнятину, цыплят, мясо различных животных женского пола.

Меланхолия связана с черной желчью, а потому требует одновременно и возбуждающих, и успокоительных средств. Поэтому рекомендуют опиум. Белладонну, дурман, белену.

Молоко – идеальная субстанция, оно смягчит и омолодит меланхолика, что ему крайне необходимо. Молоко дарует детскую кровь.

Черная желчь, одновременно темная и блистательная, способна и затемнять, и высвечивать: где встречается меланхолия, начинается раздвоение. Сатурн – это «черное солнце меланхолии».

От черной желчи при меланхолии помогают сиропы и отвары из чемерицы, скаммония, кассии, горькой тыквы, ревеня, с добавками ароматических трав, терминалии цитрины, миндаля, фисташек. И, конечно, рвотный камень. Рвотный камень выводит черную желчь[148].

Меланхолия – важнейший аффект эпохи метамодерна; в последние десятилетия она особенно активно стала проявляться как в художественном, так и в культурологическом пространствах: фильм Ларса фон Триера Меланхолия, фундаментальная психоаналитическая работа Юлии Кристевой Черное солнце: депрессия и меланхолия[149], «истории меланхолии» Жана Старобинского и Карин Юханнисон[150].

Можно выделить пять типов меланхолии – или пять троп, по которым