она приходит к современному человеку, а может быть – пять граней одной и той же меланхолии – этого «черного солнца» эпохи метамодерна.

И первая из них – это меланхолия акцентированной визуальности.

Западноевропейская культура по своей природе визуальна, но четвертая промышленная революция возводит эту визуальность в степень, придавая ей тотальный характер. Потому и среди сегодняшних социальных сетей определяющей является Instagram: именно к нему как к конечному пункту тяготеют другие сети. В Facebook и российском ВКонтакте все больше информации передается фотографиями, а Тwitter оперирует столь короткими кусками текста, что они начинают иметь плакатный – а значит, все равно отчасти визуальный характер. Визуальность и, более того, движущееся изображение побеждает и вытесняет другие виды коммуникации: stories в том же Instagram становятся популярнее постов.

Визуальность сама по себе порождает меланхолию: по Кристевой, депрессия – второе имя созерцания[151]. Ее следствие – апатия: «поскольку мир уха – это горячий гиперэстетический мир, а мир глаза – относительно прохладный и нейтральный, западные люди кажутся представителям слуховой культуры очень холодной рыбой»[152].

Горячие медиа (по Маклюэну, переполненные информацией и поэтому не оставляющие рецепиенту простора для собственного домысливания), а еще больше – раскаленные избыточностью медиа современности самой своей интенсивностью наносят травму реципиенту, и как защитная реакция возникает его холодность: «во многих эта система охлаждения вызывает пожизненное состояние психического rigor mortis, или сомнамбулизма, особенно заметное в периоды внедрения новой технологии»[153]. Телевидение, вовлекая человека внутрь себя, не сообщает ему энергии, но поглощает его собственную. Вовлеченность без воодушевления как статичный подавленный аффект рождает телевизионную меланхолию – предшественницу меланхолии четвертой промышленной революции. Отдаляясь от реальности, человек живущий все больше превращается в человека, рассматривающего жизнь, в том числе и свою собственную – в бесконечных зеркалах сетевой саморепрезентации.

Акцентуация визуального приводит к оцепенению, составляет также болезнь электрической эпохи: «вместе с электрической ‹…› технологией вступает в действие принцип оцепенения. Когда ваша центральная нервная система расширяется и ставится под удар, мы вынуждены вводить ее в оцепенение, иначе мы умрем. ‹…› В электрическую эпоху мы все носим на себе как свою кожу все человечество»[154]. Оцепенение визуальности дает свой отблеск и на человеческое лицо, меняя мимическую структуру выражения эмоций: «частью холодного измерения телевидения является холодная, отрешенная гримаса, проникшая туда вместе с тинейджером»[155].

Поэтому меланхолия визуальной культуры – это rigor mortis, оцепенение эпохи сверхвизуальности, оцепенение посетителя кинотеатра, прикованного к своему сиденью – покинуть которое невозможно.

Второй вид меланхолии – это меланхолия скроллинга: меланхолия быстрого пролистывания новостной ленты. Стефан Малларме считал, что «мир должен завершиться Книгой»[156], имея в виду свой принципиально нереализуемый утопический «открытый» проект. Книгой мир и завершился: ей сегодня стала самообновляющаяся новостная лента соцсети. Эта Книга по своему значению сопоставима с лежащей в каждом доме несколькими веками раньше Библией, хотя читается она намного чаще. Эта книга принадлежит всем, она едина и разрастается так быстро, как Вселенная в первые секунды после Большого взрыва. Но самого взрыва уже нет, более того: эту ленту уже ничем и не взорвешь, в ней даже терроризм не способен стать событием, и «сама смерть поражает своим отсутствием»[157].

Единственным способом «чтения» этой новой Книги, да и вообще главным мыслительным и физическим процессом становится меланхолический скроллинг: быстрое скольжение по страницам, пролистывание ленты, медитативная перемотка.

При быстром пролистывании ленты события теряют свою энергию и свой смысл. Так же, как компульсивное переедание не дает ощутить вкуса пищи, но сообщает лишь чувство вины, так и быстрое пролистывание новостной ленты не дает нам осознания событий, но сообщает лишь чувство меланхолии. Это испарение смыслов одновременно вызывает тоску по этим смыслам, тоску по большому высказыванию, метанарративу: такая тоска по метанарративам и есть метамодерн. Испарение смыслов – причина меланхолии скроллинга, возникшая задолго до него самого: «меланхолия, – пишет Бодрийяр – неотъемлемая черта способа исчезновения смысла, испарения смысла в операциональных системах. И все мы погружены в меланхолию»[158].

Прокручиваемая лента напоминает бесконечный водный поток, но если на берегу реки человек еще больше ощущает себя живущим, противопоставляя себя ровному течению реки как метафоры времени, то на берегу информационного потока человек ощущает себя, наоборот, выхваченным из него, вырванным из самого бытия.

Событие, являющееся лишь поводом, или заготовкой для поста, жизнь, разворачивающая себя исключительно в ленте соцсети: просматриватель ленты всегда меланхоличен. «Грех acedia» – грех «отстранения от реальности, свойственной лени и меланхолии»[159] – так раньше называли этот сорт меланхолии, переродившейся сегодня в меланхолию скроллинга.

Третий вид меланхолии – меланхолия пролиферации. Пролиферация – это разрастание умершей плоти; непроизвольное разрастание системы, которая умерла, но продолжает судорожно воспроизводить саму себя. Бодрийяр считал, что современный университет и современная библиотека – это пролиферация: «обмен знаками знания в Университете между „теми, кто учит“ и „теми, кого обучают“ с определенного времени всего лишь сговор, сопровождающийся горечью безразличия»[160].

Привычные и казалось бы незыблемые институции – университет, библиотека, музей – не только зачастую подменяются своими онлайн-аналогами, но и в принципе превращаются в объекты для выставления в социальной сети, уравниваясь в правах с любым другим поводом для выкладывания и теряя свое онтологическое основание. «Тональность меланхолии, связанной с самой системой, меланхолии неизлечимой и за пределами всякой диалектики. Именно она становится сегодня фундаментальной страстью»[161].

Меланхолия пролиферации – это меланхолия «конца света, которого никто не заметил»[162].

Прецессия симулякров, по Бодрийяру, порождает похожее на ленту Мёбиуса состояние политики, экономики, культуры – пространство, где все неуловимо и в то же время фатально искривлено, и которое при этом невозможно как-либо «разрубить», «взорвать» или «перевернуть»: «Конъюнкция системы и ее крайней альтернативы, словно двух сторон кривого зеркала, „порочная“ искривленность политического пространства, отныне намагниченного, кругообразного, реверсивность правого и левого, искривление, которое выступает злым гением коммутации»[163]. И даже: «иллюзия больше невозможна, потому что невозможна реальность»[164]. Меланхолия пролиферации – это меланхолия неостановимой инерции: «перенасыщенный мир обречен на инерцию. Проявление инерции „ускоряется“. Застывшие формы разрастаются как опухоль, и их разрастание останавливает, подменяет собой настоящий рост»[165].

Четвертый вид меланхолии – это меланхолия посттравматическая, проистекающая из состояния информационной травмы. Информационная травма возникает от перенасыщенности окружающего пространства информацией и невозможности ее освоить – как физической, так и психологической.

Определяя понятие информационной травмы, М. Эпштейн приводит факты: «величайшие библиотеки мира удваивают свои запасы каждые четырнадцать лет, то есть возрастают в 140 раз каждое столетие. В начале XVIII века библиотека Сорбонны в Париже