сразу вдруг вспомнила о своем необычном даре «соловья-разбойника». Вдохнув побольше воздуха, она залилась во всю мочь оглушительным визгом. А потом схватила миску и запустила ею в хромого «соблазнителя». Теперь настала очередь испугаться охраннику. Увернувшись от удара, он проворно подхватил задребезжавшую по полу посудину и, сердито повертев в сторону Люськи возле виска пальцем, прихрамывая, выскочил за дверь.

У страха глаза велики – Люся решила забаррикадироваться. Она подтащила ко входу оба находившихся в «холодной» топчана, поставила их друг на друга, а сверху еще взгромоздила две табуретки. Хотела приспособить «для обороны» и стол, да не сумела осилить такую тяжесть. Ночь она коротала, беспрестанно прислушиваясь и вздрагивая – ей все казалось, что со всех углов крадутся полчища крыс, – устроившись на столе, на который она бросила тощие, с грязными подтеками тюфяки.

Утром снова загремел засов. Застывший в дверном проеме хромоногий охранник с изумлением наблюдал, как хмурая пленница, нимало не смущаясь, неторопливо принялась разбирать сооруженную ею громадную пирамиду. Протиснувшись бочком в узкую щель и поставив миску с какой-то жидкой кашицей на подоконник, он молча помог ей поставить все вещи на прежние места, подождал, пока Люся бросила тюфяки на топчаны, затем сказал, пряча улыбку в сивых усах: «Абер ду бист айне зер кюне унд щоне медхен» – «Ты очень отважная и красивая девчонка… Скажи – разве все русские женщины такие?»

Не дождавшись ни слова – Люська только зыркнула на него глазами, – продолжил с любопытством: «Загст мир, во хаст ду зо лаут винзельн гелернт?» – «Скажи, где ты научилась так громко визжать?»

Тут Люся наконец удостоила его ответом. Сделав для вида глубокий вдох, кротко осведомилась: «Желаете еще послушать? Могу повторить!»

«Найн, найн!» – всполошился охранник и мигом, забыв про миску, оказался у двери.

Вахман вызвал ее около полудня. В его кабинете она с удивлением увидела фрау Бергманн. Состроив постную, скорбную физиономию, та принялась сначала гневно стыдить и упрекать Люську в неблагодарности, а потом вдруг подошла к ней и неожиданно, сменив тон на примиренческий, почти просительный, сказала: «А сейчас, Люсья, мы поедем домой. Надеюсь, что теперь ты будешь хорошей, послушной служанкой».

Но самое удивительное и неожиданное ждало Люсю впереди. Когда, прибыв в усадьбу, она, как всегда, накрыла стол к обеду, фрау Бергманн соблаговолила усадить ее – холопку! – рядом с собой. (Раньше подобного никогда не случалось – Люся постоянно ела в одиночестве в кухне.) Затем, подождав, пока Люся уберет посуду, фрау Бергманн подсела к ней, лицемерно и грустно улыбаясь, завела доверительную беседу. И тут Люська поняла причины такой метаморфозы. Рассуждая о том, как всем сейчас, в эту проклятую войну, трудно, и как она понимает Люсю и сочувствует ей, и как люди все же должны, несмотря ни на что, быть добрее и терпимее относиться друг к другу, фрау Бергманн вдруг обронила: «Ведь я, Люсья, ничего плохого тебе не делала и не делаю, не правда ли? Надеюсь, что и ты, когда наступят для нас, немцев, черные дни, замолвишь за меня словечко…»

Так вот в чем дело! Трусливую фрау Бергманн испугала запальчивая Люськина фраза: «Все равно скоро русские будут здесь!» А может, кто-то из старушенций посоветовал ей «спустить дело на тормозах», смириться и не портить отношения с проклятой русской девчонкой. Ведь «красные варвары» действительно уже подступают все ближе и ближе к границам Рейха, они прут, как лавина, и кто знает, что станется, в конце концов, с милой Дейтчланд, со всеми ими. А тут, если русская служанка будет рядом, – все-таки какая-никакая гарантия выживаемости имеется. Если эту белобрысую, с неулыбчивыми глазами девчонку немножко обласкать, дать ей хотя бы небольшое послабление, ну, иногда еще заставить себя поиграть с ней в человечность, – глядишь, и она сделает для тебя что-то полезное. Спросит, к примеру, какой-нибудь свирепый комиссар у Люськи: «Ну, как твоя хозяйка? – не обижала ли она тебя, не ущемляла ли в чем?» – «Да нет, – ответит благодарная за оказанные ей благодеяния Люська. – В общем-то, все – о’кей! Даже обедать вместе с собою сажала…»

Словом, Люська все это мигом сообразила, а сообразив, не преминула тотчас же воспользоваться и хозяйской растерянностью, и собственным нынешним преимуществом. Она немедленно выставила перед фрау Бергманн требование о предоставлении ей выходных дней. И то, что Люся сегодня уже приходила к сестре, свидетельствует о том, что страх возмездия не отпускает фрау Бергманн. А пока этот страх силен в ней, значит и Люся будет иметь относительную свободу.

Ну, вот и все. Я перебрала лишних два часа и, увы, столько же урвала от собственного сна. Спокойной ночи!

4 ноября

Четверг

«Скучно, господа, жить на этом свете», – не помню, кто сказал сию фразу, но это так. Ах, как мерзко и пакостно на душе, каким немилым стал белый свет! Не радует газета – на каждой ее странице – ложь, ложь, ложь. Клеветой и враньем заполнены и радиопередачи. И нет просвета, нет того живительного «штраля», как говорит Роже, по которому бы проник к нам луч надежды. А как хочется знать правду – ту правду, о которой никогда не напишут, никогда не сообщат.

Родная сторона. Любимый край мой. Что там сейчас происходит? Что делается? Живы ли вы, мои дорогие братья и моя тетушка Ксения? Как хотела бы я быть сейчас с вами, переживать вместе и радость, и горе, и все житейские удачи и невзгоды. Но нет! Судьба распорядилась иначе. Распорядилась жестоко, неумолимо и бесповоротно. Разве может быть для человека что-то более худшее, чем утрата Родины и свободы. А ведь мы потеряли не только Родину и свободу, а также и все то, что когда-то составляло жизнь, – дом, семью, близких, привязанности, мечты и надежды. Люди без жизни. Люди-манекены.

Не менее страшны и потери личностные. Постепенно мы утрачиваем в себе – и это так мерзко! – самое главное – человеческое достоинство, волю, самоуважение. Под угрозой физических расправ мы перестаем возражать и возмущаться несправедливостью, перестаем сопереживать друг другу. Мы дошли до того, что все более равнодушно и безразлично реагируем на новые подлые выходки Шмидта, отвечаем на них безропотностью и покорностью. Эх…

Сегодня этот сволочной Шмидт опять избил Мишу. Причем на наших глазах и… и при нашем общем молчании, иначе говоря – при нашем общем попустительстве. Орал в бешенстве, налетал на него с кулаками, а мы трое – Леонид, Сима и я, не разгибая спин и пряча друг от друга глаза, всё бросали и бросали торопливо лопатами землю